Наконец, спустя месяц, когда ЭТО достигло совершенно невиданных размеров, я не выдержал и отправился ко врачу.

Даже решиться просто прийти в КВД было невыносимо тяжело. Я представлял, как кто-то случайно заметит меня, входящего в ТУ ДВЕРЬ, и немедленно среди всех моих знакомых начнется гнусный шепоток: «А вы знаете?..» Поэтому до подъезда вендиспансера я дошел по-партизански: сойдя за две остановки до, пробирался дворами, прячась в кустах и ныряя в подъезды при виде каждого проезжающего мимо автобуса.

Добравшись до вендиспансера, я наглухо застрял возле регистратуры — просто никак не мог объяснить сидящей в окошке молодой девчонке, к кому из врачей и почему мне нужен талончик. Я краснел, потел и заикался до тех пор, пока девчонка, устав со мной мучиться, не крикнула, перекрывая гомон скопившейся за моей спиной очереди: «Мочеполовые заболевания — к доктору Петрову!» — и не сунула мне талончик в страшный кабинет.

Пока сидел в очереди, я раз двадцать порывался сбежать, удерживало меня только то, что регистратура записала мои паспортные данные, и я был уверен, что, если я сбегу, за мной по домашнему адресу немедленно пришлют наряд милиции на машине с мигалками.

Прикрыв за собой дверь, я еле слышно поздоровался и застыл посреди кабинета.

Доктор Петров сидел за столом, что-то записывая, наконец он поднял на меня глаза: «Спускай штаны!»

Непослушными пальцами я расстегнул ремень и потянулся к «молнии»… Доктор Петров встал из-за стола и подошел ко мне.

— Да-а-а, — вздохнул доктор. — Стой здесь, штаны не надевай! — Потом он повернулся и вышел из кабинета, заперев за собой дверь.

Если бы на окнах не было решеток, сейчас бы я рванулся на улицу даже под угрозой милицейского наряда, ожидающего меня дома. Но решетки на окнах были такие, что проломить их было бы невозможно даже со всем скопившимся внутри меня отчаянием, поэтому я понурился и стал ждать своей участи.

Через несколько минут в коридоре послышался топот, щелкнул замок, и в дверь вместе с доктором Петровым вошло человек семь девчонок в белых халатах. Держась на безопасном расстоянии, они выстроились возле меня полукругом, кое-кто даже присел на корточки, чтобы было лучше видно. Доктор Петров протиснулся внутрь полукруга, ткнул в мою сторону указательным пальцем, на котором ярко желтело никотиновое пятно, и громогласно произнес:

— Смотрите, девочки, вот это — жировичок!

Я даже не расслышал, что доктор сказал, просто потому, что к тому времени я был уже за гранью жизни и смерти. То есть, если бы доктор ткнул в мою сторону не указательным пальцем, а, например, стволом парабеллума и сразу на месте привел бы приговор в исполнение, я бы не удивился.

Но тут неожиданно самый краешек моего мозга вцепился в суффикс. Я не осознал, что сказал доктор, но даже я смог понять, что смертельные болезни не называются «жировичок». «Жировичище» или уж в крайнем случае «жировик», но никак не «жировичок». Я вдруг заметил, что ЭТО на самом деле меньше спичечной головки и, вообще, выглядит как-то безобидно…

Поэтому вместо еще секунду назад крутившегося на языке «Доктор, я буду жить?» я неожиданно громко поинтересовался:

— Что такое жировичок???

— Прыщик, — пискнула в ответ присевшая на корточки девчушка в белом халате…

Если бы там не было столько свидетелей, я бы обязательно что-нибудь сломал доктору Петрову.

В мои молодые и гульливые годы был у нас в компании один парень, прозвище у него, несчастного, было Маня. Помню, как он страдал из-за этого. Каждый раз, когда мы знакомились с девчонками и очередь представляться доходила до него, он просто молча протягивал руку и кто-нибудь из нас, небрежно махнув головой в его сторону, кидал:

— Ну а это — Манька…

И девчонки сразу радостно ржали:

— А почему Манька-то?

А потому что в пятнадцать лет он спер у своей бабки облигацию еще сталинского оборонного займа и попытался какому-то иностранцу в гостинице «Космос» втюхать ее как пятьдесят рублей. В наше время это называлось «взять на олду», то есть, покупая что-то у иностранца, расплатиться какой-нибудь обесценившейся банкнотой до реформы 1961 года. Но банкнота — это банкнота, там хоть можно было спутать, а облигация-то размером была с целый тетрадный лист, так что иностранец не повелся на надпись «50 рублей», поднял скандал, и начинающегося фарцовщика повязала отельная обслуга. Правда, отделался он легко — по молодости лет его просто поставили на учет в детскую комнату милиции. Ворованная облигация вернулась в бабушкин сундук, но после этого случая к парню на всю оставшуюся жизнь приклеилась кличка Манька Облигация, или просто Манька.

Велика все-таки в этом смысле была тогда сила кинематографа. Если родители называли сына Геной — стопудово ему потом доставалось прозвище Крокодил, а все Лариски обязательно становились Крысами. Но все-таки это было не так обидно, как молодому парню оказаться Манькой. С таким прозвищем ему и наливали последнему, и девчонки ему всегда доставались похуже, и за пивом гоняли всегда только его, и, главное, никогда никому слова не скажи — чуть что, сразу все в один голос орут: «Манька, не ври!»

А тут, как назло, вышел на экраны фильм «Конвой», и там у главного героя было прозвище Резиновый Утенок, и, какой бы девчонке он ни представлялся в фильме, все у него спрашивали: «А почему Утенок?» И главный герой отвечал: «Потому что это рифмуется со словом, „чертенок“!»

Ну это у нас так перевели, конечно, а в оригинале-то по губам читалось «Why they call you Duck?» — «Cause it rhymes with Fuck!» — такие-то вещи мы понимали, слава богу, тут нас дублеры хрен бы обманули…

И вот Манька загорелся идеей — сменить себе кличку. Он долго думал и наконец выбрал себе кличку Пакет. То есть у него в голове прямо картинка такая нарисовалась, как мы знакомимся с новыми девчонками, он так гордо говорит: «А меня зовут Пакет!» Девчонка удивляется, мол, «а почему Пакет?». И он ей небрежно отвечает: «Потому что это рифмуется со словом, „минет“!»

Дело оставалось за малым, уговорить ребят, чтобы все к нему обращались именно так, но с такими просьбами все ребята Маньку просто посылали в жопу. Тогда он объявил, что заплатит каждому в нашей компании по десять рублей за то, чтобы мы все называли его Пакет. Ну, десять рублей-то не лишние, мы, конечно, согласились, и первую же следующую зарплату Манька, ой нет, теперь уже Пакет, угрохал на собственный имидж, совершив первый на моей памяти ребрендинг.

В тот день, я помню, он всех нас просто замучил. Пока мы, собравшись на лавочке, дожидались задерживающихся ребят, он раз по двадцать подошел к каждому с вопросом: «Ну, как меня зовут?» — «Пакет, Пакет, отстань», — устало вздыхали мы. Потом, когда мы шли в магазин за выпивкой, торопясь, чтобы успеть до семи, он нарочно тащился сзади, чтобы мы кричали ему: «Пакет, не отставай». В очереди он нарочно скандалил и размахивал руками, чтобы мы его одергивали: «Пакет, не шуми!»