— Прыгай, — сказал Тимур безжалостно, и Растафарыч кровожадно кивнул.

— А вот хрен вам! — ответила Вояка и села по-турецки. — Стреляйте, а не прыгну! Я плавать не умею! Воды не переношу ваще! С детства… у меня эта… клаусафобия!

— Боишься дедов морозов, гёрла? — удивился Растафарыч. — Или ты гидрофобию имела в виду?

Позади три сталкера плыли к берегу. Расстояние между ними и плотом увеличивалось, и Тимур опустил пистолет, но пока что не прятал его в кобуру. Растафарыч принялся собирать разбросанное по доскам оружие. Проходя мимо Тимура, хлопнул его по плечу и повел подбородком в сторону Вояки:

— Ты как хочешь, школьник, а мне пиплов, которые плавать не умеют, в воду бросать вера не велит. Не могу я так, не по-нашему это…

— Чьему «нашему»? — спросил Тимур, покосившись на Вояку, которая с надеждой прислушивалась к разговору, приоткрыв рот.

— Не по-растафарски, закопать тя в конопле. Пусть гёрла с нами дальше плывет.

— Ну, пусть плывет. — Тимур сунул пистолет в кобуру, и Вояка обрадованно вскочила.

— Шульга, я в натуре не предательница! — закричала она, подбегая к ним. — Я тебе говорю: мне это всё не нравилось с самого начала! Людей грабить — это не для меня, я же честная девушка! И батя мой был… Да он в гробу перевернулся бы, если б узнал, кем его дочура стала. Но деваться некуда было, понимаешь?

— Ладно, заткнись уже, — сказал Тимур устало. — Где этот ваш дом-типа-схрон, впереди? Далеко плыть до него?

— С километр, а то и больше. Канал дальше вокруг Свалки идёт, а нам в такое ответвление свернуть надо слева…

— Дружки твои туда быстрее нас не доберутся?

— Не! — Снова порозовевшая Вояка замотала головой так энергично, что казалось, сейчас веснушки застучат друг о друга. — Пехом — никак! Там же дальше по берегам опасно становится, а они и без стволов теперь, и без всего… К утру разве что, не раньше. Ну чё ты грозишь мне, сволочь?! — обозлилась она и показала кулак одной из трёх фигур, выбравшихся на бетонный скос далеко позади.

Плот миновал поворот, и трое сталкеров пропали из виду.

— А ты куда направляешься, Шульга?

— Мне на Свалку надо. Растафарыч, а ты?

Тот ответил, приглаживая дреды:

— В лагерь НИИЧАЗа пойду, больше мне некуда. Он возле бывшего колхоза «Красные Знамена Октября».

— О, я знаю такой! — обрадовалась Вояка. — И лагерь ваш знаю! Я тебя туда проведу! Растафарыч, значит? А меня Машей звать, если по-нормальному. Мария Натановна Подберёзовикова, очень приятно! Батя мой — Натан, известным сталкером был. — Она схватила руку Растафарыча и принялась трясти. Задрала голову, вслушиваясь, и добавила с беспокойством: — Слышите, обратно рокочет? Вертушка… Кажись, навстречу нам летит.

Филину было хорошо. Зона вливалась в него через все поры, через зарубцевавшиеся дырки от ножевых и пулевых ранений, через ноздри, рот, глаза… Совсем недавно бандита то и дело пробирал озноб, но теперь ему стало жарко. На ходу он стягивал с себя фуфайки, свитера, рубахи — всё, что нацепил, подъезжая к Периметру, — развешивал на кустах и ветках и остался в конце концов в штанах да порванной на груди майке.

Жердь с Огоньком уже видели, как меняется главарь при возвращении в Зону, и всякий раз им казалось, что он постепенно обрастает шерстью, а ещё, возможно, перьями, что спина его горбится, будто там сложены два широких крыла, вместо носа проклевывается кривой сильный клюв, на руках — то есть толстых коротких лапах — вырастают когти, а глаза становятся ещё больше, ещё темнее, ещё глубже и нечеловечнее. Короче, главарь превращался в Филина, настоящего и неповторимого, зловещего и пугающего.

К лесопилке, где находился схрон банды, они вышли, когда уже начало темнеть. Длинное дощатое здание стояло на краю заросшей молодыми деревцами и низким подлеском просеки. Задняя часть лесопилки погружалась в дремучий старый лес, а переднюю половину обступили тонкие белые берёзки, отчего дом напоминал избушку Бабы Яги: одна сторона в обычном мире, а другая невесть где.

С «берёзовой» стороны высилась хлипкая башенка — шест с перекладинами, на нем помост и навес из веток. Когда Филин сотоварищи и два охранника вышли на просеку, вверху раздался кашель.

— От сторож! — хохотнул Жердь. — На всю Зону тебя слыхать!

— Вы, что ли? — донёсся с помоста нежный, почти девичий голос. — А эти двое кто?

— Они со мной, — негромко, но как-то очень мощно, на всю просеку ухнул Филин. — Спускайся.

Молодой, не старше двадцати, парень соскользнул по шесту и встал перед ними. В кобурах на поясе висели два настоящих ковбойских револьвера. У парня были золотистые волосы, а лицо — распрекраснее некуда, неземную красоту его портил только очень тонкий, почти безгубый прямой рот, похожий на прорезанную бритвой щель.

— Где они? — спросил Огонёк, и Красавчик повел рукой в сторону дома.

— В карты режутся. А меня Боцман дежурить оставил, — с детской обидой добавил он.

— Одноногий жив? — уточнил Филин.

— Жив, что ему сделается.

— Скальпель ему может сделаться, — проворчал главарь и, оттолкнув Красавчика плечом, зашагал к лесопилке.

Дом делила пополам кирпичная стенка с глухой железной дверью. В просторном светлом помещении было три окна, большой стол, лавки и лежанки. В древнем комоде хранились стволы и боеприпас, в подполе, куда вел люк, — съестное. В углу уютно гудела печка, на столе горела масляная лампа. Здесь всегда было тихо и покойно, всегда чисто, приятно пахло, а за окнами нежно шелестели молодые берёзы.

Боцман с Гадюкой, сводным братом Красавчика, без азарта играли в карты. Бандиты подняли головы, и Филин с порога спросил, показав на железную дверь:

— Скальпель?

— Там, — кивнул Боцман, вставая. — Здорово, командир. Как съездил?

Филин уже шагал к двери.

— Как Одноногий?

— Да вон как раз Скальпель над ним работает. Будто в подтверждение из-за стены донёсся вой.

— Он его доконает щас. — Филин толкнул дверь и шагнул дальше, оглянувшись на Лысого со Шрамом. — Вам туда нельзя, здесь ждите.

Жердь с Огоньком тоже остались, а Боцман и Гадюка вслед за главарем вошли на обратную сторону.

Бандиты к такому уже привыкли, но на свежего человека эта особенность их схрона всегда производила неизгладимое впечатление. Вторую половину дома окружал старый лес, сквозь единственное залепленное паутиной окно лился тусклый, какой-то мшистый, неприятный свет. Он словно материальная субстанция — густая, вязкая, плесневелая — втекал в комнату, наполняя её собой, мешая дышать, залепляя рот, уши, глаза. На обратной стороне все звуки были глуше, запахи — резче, боль — мучительнее. Время здесь тянулось медленно и уныло, а жизнь присутствовала только в виде вяло шевелящихся по углам мохнатых пауков да синих навозных мух — и ещё в виде Скальпеля. Единственный из банды, он спал в этой части дома, на штабеле досок в углу, подложив под голову мятый чёрный чемодан со своими инструментами. Потолок, вроде бы расположенный на той же высоте, что и в светлой половине, казался ниже, он давил, так что всё время хотелось пригнуться, а ещё лучше — выскочить из сумрачной части схрона поскорее и никогда не возвращаться. Пол усеивали тёмные пятна, сквозь щели проросла бурая трава, на стенах висели кривые вилы, треснувшие тележные колеса, ржавые подковы, обломки кос, ножи и топоры. Никто никогда не пытался открыть окно в торцевой стене, никто даже не выглядывал в него. Тихие-тихие звуки доносились снаружи: скрип, шелест, редкое постукивание и стрекотание… Лучше не видеть тех, кто стучит и стрекочет в корявых чёрных ветвях, вдруг они тоже посмотрят на тебя и вы встретитесь взглядами?