Протестантский проповедник, прибывший из Витенберга, резко выступал против деспотизма Рима – повторял всё, что в то время разглашали против папства, стараясь его очернить и сделать отвратительным. Говорил о церкви Христовой, об идеальном граде Божьем, о будущем счастье возрождённого и очищенного от идолопоклонничества мира. В конце им овладело какое-то пророческое безумие, и то, что говорил, было почти непонятным. Апокалипсис, выдержки из пророческих книг, применённые к новым временам, фантасические картины огненными чертами нарисовались в умах слушателей.

Впечатление было огромным, а когда, закончив речь, вспотевший миссионер замолчал, воцарилась могильная тишина, и хотя были объявлены другие ораторы, никто заговорить не смел.

После долгого шёпота и совещаний затянули благодарственную песнь также по-немецки, и на этом окончился этот вечерний обряд.

Дудич заметил, как потом окружили бледного проповедника, который ещё, будучи под влиянием вдохновения, какое диктовало ему проповеди, потирал лоб и рта почти не мог открыть.

Некоторые из духовных лиц приблизились к нему. В зале собрались группы. Все они находились под давлением этих вдохновенных слов, они явно наполняли их самыми лучшими надеждами для будущего этой церкви.

Петрек смотрел, слушал, но на самом деле желал, чтобы это всё как можно скорее закончилось; он хотел поймать выходящего оттуда хозяина. Но тот был так осаждён, что Дудич в конце концов решил уйти и ждать его во дворе.

Там уже сделалось так темно, что через мгновение он перешёл к воротам, и долго ждал, прежде чем, наконец, заметил идущего Бонера, с которым поспешил поздороваться.

Рассеянный казначей не очень обращал на него внимания и прошёл бы мимо, если бы Петрек не шепнул ему, что хочет поговорить с ним лично.

Бонер, мужчина в полном расцвете сил, панского лица, красивой фигуры, смерил его глазами с ног до головы, как бы спрашивал: что за дела может иметь бедный человечек к нему privatim? Но, видно, он вспомнил, что несколько раз пользовался его помощью в делах солончаков, и велел ему идти за ним домой.

Внутри каменица этого богача и могущественного вельможи не уступала самым валиколепным княжеским домам.

Обогатившиеся мещане любили показывать, что вместе с наследством приобрели панские вкусы, поэтому роскошь была везде. А так как связи позволяли им из-за границы, из стран промышленности и искусств с лёгкостью и быстро привозить всё, – чуть только появлялись дорогие новинки, сразу оказывались здесь.

Пройдя ряд таких нарядных комнат, что как образ какого-то волшебного дворца они промелькнули перед глазами Дудича, Бонер привёл его в маленькую комнатку, которая вовсе не была похожа на предыдущие великолепные комнаты.

Здесь, кроме стола, нескольких стульев, лавочек по кругу и резного шкафа, ничего не было. Итальянская масляная лампа ждала хозяина, стоя на столике, заваленном бумагами, письмами и книгами, узкими и длинными, содержащими счета.

У пана Бонера, очевидно, не было времени, он указал Дудичу на стул и с равнодушием большого пана, который с радостью отделался бы от назойливого клиента, сказал ему:

– Ну, Дудич, что же ты мне принёс со двора? Что-то есть ко мне?

Петреку как-то сразу объясниться было тяжело; некрасноречивый, он искал в голове, с чего бы начать.

– Я пришёл к вашей милости со своим собственным делом, – произнёс он робко.

– Говори же, прошу.

– Я хотел бы, – добавил Дудич неловко, – хотел бы жениться…

– А кто тебе запрещает? – смеясь, сказал Бонер. – Ты давно совершеннолетний.

Дудич покраснел.

– Но, – сказал он, – тут идёт речь о девушке из фрейлин её величества королевы.

– И хочешь, чтобы его величество король был тебе сватом, – начал Бонер радостно. – Но, Дудич, это тебе скорее навредит, чем поможет. Старая наша пани дуется на нас.

– Я это знаю, – начал Петрек, очевидно, обеспокоенный тем, как приступить к делу, – но вещи складываются именно так, что мой брак будет очень на руку старому королю, поэтому, я думаю, он мне в этом поможет.

– Королю? Твоя свадьба? – рассмеялся Бонер, сверху поглядывая на бедного смущённого просителя. – Не понимаю, говори яснее.

Дудич понизил голос и робко произнёс:

– Говорят, что эта же девушка приглянулась молодому королю, и что королева, чтобы оттолкнуть его от будущей супруги, смотрит на это сквозь пальцы… гм!

Бонер понял, но нахмурился.

– Ты говоришь о прекрасной Дземме? – спросил он.

Дудич утвердительно кивнул головой, а по губам казначея проскользнула улыбка жалости.

– Жаль мне тебя, Дудич, – сказал он, – но от любви, как и от смерти, лекарства нет!

Он пожал плечами и замолчал.

– Чего же ты именно хочешь? – отозвался он после довольно долгой паузы, во время которой Дудич не придумал, как объясниться ясней. – Король не имеет власти над фрейлинами жены; если Бона этого не хочет, эта итальянка тоже, она, наверняка, предпочтёт молодого короля, чем старого придворного… Чем же мы можем тебе помочь?

Петрек поднял глаза.

– А если старому пану будет досаждать то, что молодая королева по прибытии будет плохо принята… потому что молодой король, когда влюбится… не захочет быть с ней… они захотят заранее избавиться от итальянки, а я готов её принять.

Бонер слушал, но равнодушно и гордо.

– Знаешь, Дудич, – сказал он наконец, – твой расчёт неглуп, это правда, но против нас, то есть против нашего наияснейшего пана, кто хочет, может использовать защиту низких интриг, коварства и предательства, он никогда, даже в защите самых святых прав, к этому подлому оружию не прибегнет. Старая королева пусть делает что хочет, мы надеемся её победить способом очень простым и ясным – удаляя молодых супругов из-под её влияния. Наконец, Дудич, ты ловишь рыбу перед неводом, всё это только проекты и догадки.

Дудичу было досадно после такого равнодушного ответа уходить ни с чем… он ещё сидел задумчивый. Бонер тем временем совсем другим тоном, доверчивей начал говорить ему:

– Жаль мне тебя, старик, – сказал он, – потому что ты уже далеко не молод, что решаешься на настоящее безумство. Зачем тебе это? В любом случае падёшь жертвой.

– А раз кому-то это приятно! – ответствовал Дудич. – Девушка мне позорно понравилась… хочу иметь такую красавицу, чтобы в ней мне все завидовали. Я всю жизнь работал на то, чтобы было по чему с ума сходить на старости.

Бонер рассмеялся.

– Я знал такого, – сказал он, – что, увидев человека, набрасывающего себе петлю на шею, чтобы повесититься, стоял, смотрел и не двигался, а потом говорил: «Вольная воля его! Если ему жизнь опротивела». Я бы должен тебе также сказать.

Дудич поклонился, без всякого смущения.

– Я сомневаюсь, чтобы итальянка была на твоей стороне, если приглянулась молодому пану, –