И, сказав так, зовет он писаря, командует трубачу — и при громких звуках «ту-ту-ту!» провозглашает указ, чтобы все женщины той страны сошлись на всеобщий праздник и на пир, который он затеял сотворить. И когда настал назначенный день, о милые мои, — какое объедение, какое выдалось раздолье! Откуда понанесли столько творожных пирогов с цукатами апельсинными, пирогов с сырами благоуханными, откуда явились такие мяса тушеные, такие биточки зажаренные, откуда макаронники и пельмешечки! Да столько всего, что впору целое войско накормить!

Сошлись тут все женщины: благородные и худородные, богатые и убогие, старые и малые, пригожие и безобразные, — и, когда прихорошились сколь могли, король, как возгласили ему здравицу, стал примерять туфельку то к одной, то к другой, и так по порядку ко всем приглашенным, глядя, кому она придется ровнехонько впору, чтобы по форме и размеру туфельки узнать ту, которую он разыскивал. Но, не найдя ноги, к которой она хорошенько подошла бы, остался в огорчении.

Однако, приказав всем молчать, он объявил: «Завтра все возвращайтесь опять на мое мученье; но если любите меня, смотрите в оба, чтобы ни одна в дому не осталась, какая ни есть».

Тогда князь вспомнил и говорит: «Есть у меня дочка, да всегда сидит дома, следит за очагом, ибо слишком дурна собой и недостойна сидеть за столом вашего величества». Король на это говорит: «Вот она-то и будет первой в списке, ибо такова моя королевская воля».

На том разошлись, а на следующий день опять воротились. И теперь вместе с дочками Кармозины пришла и Цеццолла. И король, только лишь увидав ее, сразу сообразил, что она и есть; но сделал покуда вид, будто ни о чем не догадался.

Вот закончилась за столом молотьба яств, и настало время пробовать туфельку. И не успели ее поднести к ножке Цеццоллы, как она сама выскочила из рук и, словно живая, села на ножку этому расписному яичку Амура, как магнит притягивает железо. И король, лишь только увидев, подбежал, стиснул ее в объятиях, посадил с собою под балдахин, увенчал короной и повелел, чтобы все воздали ей честь и поклонение как своей королеве. А сестрицы, глядя на такое дело и лопаясь от зависти — ибо поистине утроба их не могла стерпеть такого сердечного надрыва, — убрались подобру-поздорову домой к матушке, признав, хоть и против воли, что

глуп, кто со звездами спорит.

Чьенцо, случайно ранив в голову сына короля, бежит из родной страны, освобождает от дракона дочь короля Пьерде Синно[96] и после многих приключений на ней женится. Его, заколдованного некой женщиной, освобождает брат, которого он потом убивает из-за ревности. Наконец он убеждается в невиновности брата и с помощью волшебной травы возвращает его к жизни

Невозможно передать, как до самых костей растрогала всех счастливая доля Цеццоллы; насколько они прославляли милость Неба к этой девушке, настолько же считали легким наказание дочерей мачехи; ибо нет удовлетворительного наказания для гордыни, ни достаточного обуздания для зависти. Но вот посреди оживленного говора, что поднялся после рассказа, Тадео, приложив палец к губам, дал знак соблюдать тишину, и все сразу притихли, как если бы встретили волка, или как школьники, которые, увлеченно перешептываясь между собой, вдруг увидели неожиданно вошедшего в класс учителя. Итак, князь обратился к Чулле, чтобы она начинала свою сказку.

И она сказала:

Большая часть превратностей в жизни человека служит для него чем-то вроде кирки и трамбовки: с их помощью выравнивается его путь к доброму пристанищу, о котором он не мог и догадываться. Так, бывает, человек клянет дождь за то, что он мочит макушку, не думая, что тот же дождь принесет урожай и избавит от угрозы голода. Так вышло и с одним юношей, о котором я сейчас расскажу.

Жил в старые времена богатый-пребогатый купец по имени Антоньелло, и у него были два сына-близнеца — Чьенцо и Мео, до того похожие, что не отличишь одного от другого. И вышло однажды, что Чьенцо — тот, который из них родился первым, — во время потасовки между парнями в Ареначче[97] разбил камнем башку сыну короля Неаполя. Узнав об этом, Антоньелло в сильном гневе сказал:

— Молодец, парень! Вон как отличился! Давай теперь всему свету расскажи! Хвались, мешок, покуда не вспороли! Кол подлинней воткни да дело свое сверху насади, чтоб весь народ видел! Добро бы ты разбил посудину, что шесть лягушек[98] стоит, а ты сыну короля котелок прошиб. Ты что, сын козла, своей меры не знаешь? И каково теперь пойдут твои делишки? А я за тебя не дам и трех кавалло, потому что настряпал ты скверно; и если даже обратно туда залезешь, откуда вылез[99], и там не уберегу я тебя от королевских рученек. Они ведь, короли, руки длинные имеют и достанут где хочешь; так что дело твое, парень, гнилое.

Чьенцо, когда отец ему это сказал и пересказал, на все ему так отвечал:

— Государь мой батюшка, а я вот слышу, как в народе говорят: «Не бойся на суде палача, бойся в доме врача». Или лучше, чтобы он мне голову разбил? Меня драться позвали, я и пошел: мы еще мальчишки, дело было в общей драке, за первый случай должны простить. Король человек разумный; да в конце-то концов, что он мне сделает? Не век же ему на меня гневаться! Ничего: кто не даст мне маму, тот отдаст дочку; кто не подаст мне жареного, тот подаст сырого. Мир большой, найдется и мне под солнышком место. А кто трус, тот пускай в сыщики идет![100]

— Ах, что он тебе сделает? — отозвался Антоньелло. — Вот он возьмет тебя за шиворот да из этого мира и выкинет. Хочешь, пошлет тебя для здоровья водорослями подышать; назначит учителем в морской школе, даст тебе палку длиной в двадцать четыре пяди, чтобы ты ею учил рыб, покуда разговаривать не начнут. А хочешь, наденет тебе намыленный воротник да пошлет на три бревнышка, погулять с деревянной вдовушкой[101]: и не ты будешь рукою сиськи мять, а палач ногами твои плечи пинать[102]. Словом, не оставляй, сынок, свои волосы в расчет между сукном и ножницами[103]. Марш отсюда сей же миг, чтобы никто ничего о тебе не знал — ни нового, ни старого, чтобы и след твой простыл. Лучше в поле воробьем, чем в клетке соловьем. Вот тебе деньги на дорогу; а в конюшне у меня два волшебных коня; одного бери, да береги смотри. Еще даю тебе собачку: и та не простая, а такая, что и королю сыскать ей цены — не достанет казны. Забирай да улепетывай не мешкая. Лучше пятки о камни сбить, чем под пятками у палача болтаться; лучше тысячу миль по земле отмерить, чем от земли в трех шагах ногами дрыгать. Коль не возьмешь ты ныне переметной сумы, не помогут тебе ни отец, ни брат, ни Бальдо, ни Бартоло[104].