В такие минуты я ненавижу бывшего всей душой и сама боюсь своих мыслей.

— Понимаешь, Машунь, я теперь работаю. И могу приходить в выходные, а выходных у меня мало.

— А почему?

— А ты вспомни, как пошла в садик в первый раз. Каринку свою любимую не знала, Людмилу Михайловну не знала, где игрушки лежат — тоже не знала. Со всеми знакомилась, по садику гуляла. Помнишь? Вот и я со всеми знакомлюсь, все узнаю. Времени нет совсем, когда прихожу домой — ты уже спишь. А ухожу рано-рано.

— А если я не буду спать, ты придешь?

— Нет, давай сделаем по-другому. Ты придумаешь, куда мы с тобой в следующий раз пойдем, а я угадаю. Только хорошо думай, ладно? До следующей пятницы крепко-крепко думай и никому не говори! Я приду и буду угадывать, ладно? Если угадаю, получу приз, а если не угадаю — ты получишь.

— Какой плиз?

— Пока не знаю. Давай придумаем вместе.

Это счастливые мгновения, но мне их мало. Я хочу, чтобы Машка была рядом. Лопотала что-то себе под нос, рассказывала мне о своих делах, о том, как она себя чувствует, с кем дружит, что новенького в садике, что интересного дома. Как они с отцом проводят время, любит ли она няню, что ела на завтрак, обед и полдник.

А ей интересно бегать по парку, валяться в сухих ярких листьях, кормить уток в пруду и качаться на качелях. Она — пятилетний ребенок, который соскучился по маме и хочет гулять. До разговоров за чашечкой чая на крохотной кухне хрущевки мы еще не доросли.

Но даже эти часы придают мне сил. Только потому что Машка бегает вокруг, я не реву от боли в ногах, хотя, кажется, балетки уже стали частью меня, во всяком случае, совершенно точно стерли ноги до кровавых мозолей.



Но я запоминаю мгновения наедине с дочерью. Смотрю, как она радуется парку и уткам, как радостно смеется, а потом, иссякнув, сидит у меня на коленках и жует гонконгскую вафлю, купленную прямо в парке. Дочь прижимается ко мне, как котенок к теплому боку мамы-кошки, сопит в ухо и сладко зевает. Мне хочется прижать ее к себе и разреветься, потому что я так безумно скучаю! Хочу укладывать ее спать, кормить завтраком, гулять с ней во дворе дома, вместе вымаливать щенка у Володи, сидеть в первом ряду на ее утренниках и умиляться застенчивой снежинке.

Но у меня есть только парк и увядшие листья. А меньше, чем через час, вернется серый тоскливый моросящий дождик. И разбитое сердце, которое, кажется, уже невозможно собрать в единое целое, окончательно сметут в совок и выбросят на помойку. Уж в этом я не сомневаюсь.

Мы едем домой, уставшие, но довольные друг другом. Наверное, Машка сейчас поужинает и сразу отрубится. В следующую пятницу нужно принести ей какой-нибудь подарок. Отложить с чаевых и что-нибудь придумать. Конкурировать с игрушками, которые покупает бывший, я вряд ли смогу. Но безделушками наверняка порадую.

Машина тормозит у ворот дома, и, судя по тому, что я вижу бывшего и миловидную девчонку, совсем юную и хорошенькую, в дом меня пускать не собираются. Но сейчас мне плевать, я держу Машку на руках и морально готовлюсь расстаться со своей девочкой.

— Добрый вечер, — холодно здороваюсь сразу оптом со всеми. — Машунька, просыпайся, смотри, папа приехал с работы.

Дочка сонно трет глазки и зевает, а няня, которая одним своим видом меня бесит, тянет к ней свои клешни. Я нарочно не передаю Машку ей и целую дочь в щеку.

— Спокойной ночи, девочка моя.

— А ты плидешь еще?

— Конечно, приду. Помнишь про уговор? Загадывай желание, куда мы пойдем с тобой в следующий раз. И никому не говори!

— Холошо!

Отдаю Машку няне и невольно замечаю, с какой ревностью она на меня смотрит. И с каким интересом — на бывшего. Наверное, объективно он довольно хорош собой, а дорогие костюмы и легкая небрежность в облике никого не портят. У него спортивная фигура, довольно резкие черты лица, которые, впрочем, совсем не портят внешность. Он циничен, строг, уверен в себе и чертовски богат. Если няня в него не влюблена, я готова сожрать собственные балетки.

Впрочем, я уже и так готова их сожрать, потому что ноги не просто болят от мозолей, их ломит так, словно по мне прошелся маньяк с молотком. Если я еще раз сяду, то встать уже просто не смогу, рухну, как мешок с картошкой, к ногам Никольского. Надо думать, его это очень порадует.

Я провожаю взглядом няню с Машей, смаргиваю набежавшие слезы и запрещаю себя жалеть. Эти четыре часа с ней — уже огромная победа, шаг к возвращению моей девочки. И, как у каждой победы, у нее есть своя цена.

— Иди в машину. Я приду через пять минут, — говорит бывший.

— У тебя с ней что-то есть? — задумчиво спрашиваю я.

— Чего?

— С няней. Она на тебя так смотрит.

— Трахнул разок. Ничего особенного, бревно еще хуже, чем ты. Иди в машину, я сказал, ты и так опоздала на десять минут, это уже мое время.

— Бревно… — задумчиво тяну я. — Прямо бобер ты, Вова. Только к бревнам и тянет.

Стиснув зубы, я бреду к проклятому пикапу, пока Владимир, подарив мне многообещающий недовольный взгляд, скрывается в доме. Мысль сбежать возникает на короткий миг и тут же исчезает, словно и не было. Мне нужна следующая пятница. Мне нужна каждая пятница до тех пор, пока я не получу больше.

Пока его нет, я снимаю балетки и в голос хныкаю, потому что это не просто больно, это адски больно! Ступни ужасно ломит, пальцы болят, на мизинце красуется ссадина и запеклась кровь. Даже снятая обувь не приносит облегчения. Я понятия не имею, как выйду из машины и куда мы вообще сейчас поедем. Единственный плюс адской боли в том, что она отвлекает, отодвигает страх на второй план.

Владимир возвращается в машину переодетый. Вместо костюма на нем джинсы, черная футболка и, как по мне, излишне легкая для осеннего вечера куртка. Поймав себя на том, что Машу уже увели, а я все еще мысленно воспитываю, только теперь уже не ее, отворачиваюсь и смотрю в окно.

Не знаю, куда мы едем. В отель? В городскую квартиру Никольского? Хотя он собирался ее продать еще до развода. Наверное, в отель.

— Что ты усмехаешься? — спрашивает бывший.

— Размышляю, что за годы брака ты наверняка обзавелся парой десятков любимых мест для таких вот… рандеву.

— Что есть, то есть. Но если ты настаиваешь, можем поехать к тебе.

— Увлекся дауншифтингом? Ты не поместишься на скрипящем диване, разве что по частям, но тогда соседи вызовут полицию.

— Все настолько плохо? Убитая хрущеба и тараканы над кроватью?

— Все настолько хорошо, потому что тебя нет, — огрызаюсь я.

— Да, конечно.

Слышится в его голосе какой-то скепсис, и я снова ругаю себя за позорный срыв у него в офисе. Я настраивалась несколько часов, чтобы вести себя, как стерва, быть этой стервой, продавить то, что мне нужно, не распуская сопли. И вот до сих пор пожинаю последствия.