пересыхало от пыли, которую мы поднимали облаками, пускаясь в галоп, жара стояла над скалами, хотя, по нашим подсчетам, была уже осень.

Я все это время отдавал себе отчет о разведчиках Югурты — белые заплаты на скалах свободных, трепещущих на ветру одежд, — наблюдающих за каждым нашим движением, готовых сообщить о моменте, когда наша длинная колонна двинется из безопасной пустынной крепости и лагеря. Над нашими головами в небе зависли ястребы и канюки, ожидая, как говорили солдаты, дани, однако казалось, что они заранее чуяли запах крови беспомощных жертв, распластавшихся среди камней. В полдень при стоящем в зените солнце тени от их распростертых крыльев передвигались бесшумно и угрожающе через сухие, глубоко растрескавшиеся, грязные речные отмели.

Но наконец, после бесконечных колебаний, Марий двинул войска. Затянувшиеся ужасы того марша назад к Цирте все еще свежи в моей памяти и порождают кошмары, которые время от времени появляются от стресса или уныния, а еще чаще — с самого начала моей болезни, все еще будят меня в холодные рассветные часы: дни и ночи в поту, которые, казалось, тянулись вечно, в ходе марша к бесконечному горизонту пустыни; пыль, безжалостные камни, от которых хромали и люди, и лошади.

Когда орды мавров и нумидийцев с гиканьем бросились вниз с холмов на своих легких, быстрых пони, напав на нашу колонну в первый раз, уже смеркалось. Наши разведчики едва успели предупредить нас прежде, чем враги оказались уже среди нас, разгоняя мулов с багажом, рубя и пронзая легионеров, когда те предприняли попытку образовать линию защиты. Поднялась полная неразбериха, отчего я чувствовал не страх, а гневное отчаяние: цепь, по которой передавались приказы, была нарушена, я вынужден был действовать на свое усмотрение.

Вопя, словно дикарь, я уводил галопом прочь свою первую центурию, выкашивая широкую полосу в рядах мавров; потом развернулся и ударил с тыла туда, где наши отряды сражались в некотором подобии порядка в надвигающейся темноте. Я никогда не забуду белозубую ухмылку мавра, которую видел сквозь поднятую мной пыль, когда тот бросился на меня, и как исчез его белозубый оскал вместе с головой, когда мой меч полоснул его шею, завибрировав после резкого удара в моей руке, и от отдачи меня откинуло в седле назад.

В этот момент я поймал взгляд Мария. Он ехал с моей второй центурией и сражался как простой солдат, поскольку не сумел сделать так, чтобы его команды слышали другие. Он крикнул мне что-то, мне послышалось слово «холм». Я вспомнил скалистый бугор, который заметил час назад; его еще было видно. Нашей единственной надеждой было отступить к его вершине.

Едва не лишившись голоса от крика, я собрал оставшуюся часть своей конницы и напал на нумидийцев. В воздухе стоял гром копыт, лязг мечей, ударяющихся друг о друга, высокое предсмертное ржание распоротых коней. Мы прорвались и скакали без оглядки до вершины первого холма в гряде. Я принял командование на себя и занял второй; и через мгновение, перекрывая шум неразберихи внизу, до меня донесся подобный реву быка рык Мария.

Стало совсем темно. Постепенно крики немного стихли; и следом послышался безошибочный звук шагов легионеров на быстром марше. Дисциплина Мария доказывала свою ценность. Подошла колонна, Марий ехал верхом во главе спокойно, словно на параде. Теперь из общего звука можно было выделить звон брони, царапанье гвоздей подошв сапог о скалистую почву, хриплое дыхание уставших людей. Внизу, на равнине, мавры и нумидийцы разжигали походные костры; стало ясно, что мы полностью окружены. Когда враги начали свой боевой ритуальный танец, завывания и улюлюканье доносились до вершин холмов.

Фактически это празднество варваров и спасло нас. Марий приказал основной массе войска спать там, где остановились солдаты, лишь сохранять строгий сомкнутый строй. Он распорядился больше не подавать трубой сигнал к смене караула. Издавать любые звуки было строго запрещено. Один бедный парень, раненный в пах, которого вынесли с поля боя его друзья, ужасно стонал; Марий приказал заткнуть ему рот кляпом. С наступлением ночи танцы дикарей становились все более энергичными, а крики — все громче. В ночном воздухе висело эхо от глухого стука барабанов аборигенов; в нем ясно слышался сильный, природный, местный мирный дух.

Но к рассвету, как и предвидел Марий, походные костры замерцали и исчезли, барабанный бой прекратился, варвары уснули.

— Дисциплина, — сказал Марий Авлу и мне, пока солдаты с трудом пробуждались от усталости, сутулясь под тяжестью своей поклажи. — Дисциплина поможет нам выбраться отсюда. Это — то, чем мы отличаемся от варваров, Авл.

И когда он ухмыльнулся, слой пыли и засохших капель крови на его лице стал растрескиваться. У него был выбит зуб. Казалось, он пребывает в превосходном настроении.

— А теперь мы устроим этим дикарям побудку, — сказал он и отдал приказ, чтобы каждый рожок и каждая труба, какие только есть у нас, прозвучали одновременно, а людям приказал прикрываться щитами, когда они бросятся вниз в атаку.

Когда мы закончили нашу кровавую работу, скорее похожую на бойню, чем на бой, а немногие оставшиеся в живых враги, менее пьяные, чем остальные, сбежали к холмам, Марий — как был весь в крови — послал за своими интендантами и инженерами. Оглядывая их налитыми кровью глазами, он приказал:

— Мы станем здесь лагерем на день, а выступим ночью. Лагерь должен быть построен согласно строгим армейским инструкциям.

Никто не проронил ни слова и не двинулся с места; голос Мария разносился далеко через головы группы офицеров, столпившихся вокруг его лошади, а смертельно уставшие легионеры смотрели на него, опираясь на свои копья, тупо и недоверчиво. Позади громко орали и хлопали крыльями стервятники в драке за мертвые тела, и небо, теперь посветлевшее, было полно пуха, выпавшего из их хлопающих крыльев.

— Интенданты дадут мне отчет о наших потерях в обозе и провианте — большая часть потерянного должна быть возвращена, если она не уничтожена, — а также о вражеском оружии и захваченной добыче. Эти трофеи[54] будут храниться под печатью, пока мы не доберемся до Цирты, а затем поделим их, как предписывает традиция. Я также жду рапортов от декурионов и центурионов о наших потерях — убитыми или ранеными — в пределах часа. Понятно?

Лица, покрытые коричневым слоем пыли, смешанной с кровью, выразили согласие.

— Хорошо. Я уверен, что через два часа лагерь будет разбит.

Он отпустил всех жестом и спешился. Его ординарцы уже ставили ему палатку, а я видел, как инженеры принялись размечать участок лагеря своими цветными флажками. Но Марий направился к обозу, где