Авл молчал, ласково касаясь рукой длинного, грубо перевязанного пореза поперек щеки. Марий, который ничего не пил с тех пор, как мы оставили лагерь под Мулухой, теперь сидел, осушая чашу за чашей одним большим глотком, подобно варварам, которых мы победили. Перед ним лежали рапорты о потерях, восковые таблички, исцарапанные неуклюжими цифрами центурионов. Он перетасовывал их туда и сюда на столе, деревянные рамки щелкали под его пальцами.

Наконец Марий поднял глаза и сказал:

— Мы потеряли третью часть наших сил убитыми. — Его голос был нечленораздельным и неприятным. — Каждый десятый ранен.

Он посмотрел на Авла, который все так же молчал.

— Не допускаю, что я рассудил неверно. Тем не менее… — Он прервался, переворачивая табличку в руке. — Авл, ты знаешь о таких вещах. Возможно ли, чтобы царь Бокх отправил к нам теперь послов?

— Я буду очень удивлен, если он не воспользуется случаем. — Голос Авла был мрачен.

— Если это произойдет, мы будем вести переговоры. Но Бокх первым должен сделать шаг к переговорам. Наше достоинство… — Рот Мария скривился.

Он пил новую чашу вина, и, когда откинул голову назад, веревочные мышцы его горла раздулись. Тогда он тяжело рухнул вперед на стол, разбросав таблички, вытянув одну руку, сраженный напряжением, усталостью, реакцией и вином, которое глотал так непринужденно.

Марий лежал совсем не двигаясь, словно поваленное дерево — дерево, которое скорее сломается, чем согнется. Я смотрел на него холодно, взвешивая степень его промаха. В моем сердце не было ни привязанности, ни лояльности к нему, да и не было никогда: только уважение к его воинским способностям, презрение к его бестолковости, настороженность к его предрассудкам.

В то же мгновение я понял, что мог бы лишить Мария доверия и славы, когда настанет удобный момент, и что больше не стану колебаться, как не колеблясь опустил бы свой сапог на скорпиона. Мое изуродованное лицо горело в ночном воздухе. Тогда я посмотрел на Авла. Тот сидел в молчании, ощущая теперь себя хозяином, чувствуя себя непринужденно в мире, который он понимал.

После того как Марий был отнесен в кровать охраной, Авл посмотрел на меня с участием в пристальном взгляде, его лицо при свете ламп осунулось и помрачнело еще больше.

— Бокх не станет пренебрегать такой возможностью, — сказал он. — Скоро его послы будут здесь у нас. А тогда…

Он щелкнул пальцами, зевая, и потянулся на сиденье.

— Тайная миссия в Марокко, я полагаю.

Я улыбнулся и кивнул, в уверенности, что Марий доверяет мне и что, если Авл поедет в Марокко, я наверняка буду послан вместе с ним; в уверенности, что в присутствии Бокха уроки, что я получил от своих театральных друзей, не пройдут даром.

Теперь оставалось только ждать.

Пять дней спустя прибыли долгожданные послы от Бокха, и, как я и предвидел, нас с Авлом послали вести переговоры в Марокко. Сам Марий довольствовался тем, что держался в тени. Его податливая натура, лишенная всякого воображения, уже оправлялась от шока отступления. Он проводил все время, деловито тренируя легионеров, вербуя вспомогательную конницу, восстанавливая боевые машины, делая припасы продовольствия. Перед тем как нам отправиться выполнять свою миссию, он уже обсуждал новую кампанию против ключевой крепости на юге: Югурта полностью укомплектовал ее одними римскими дезертирами, и это, казалось, тревожило чувство собственного достоинства Мария. Я никогда не знал человека, который бы верил более одержимо в военное достоинство Рима, я время от времени задавался вопросом даже тогда: уж не повредился ли он слегка в уме?

Мы отправились по северо-западному пути к Нумидийскому заливу, чтобы избежать любого возможного контакта с Югуртой, и были встречены эскортом мавританской конницы сразу, как только перешли границу. Бокх оказался благообразным старым жуликом. Древний и высохший, с удивительной, крашенной в красный цвет бородой, он считал своей явной и единственной заботой оставаться в дружественных отношениях с тем, кто бы ни правил Нумидией. Вчера это был Югурта; завтра это могли быть мы. Я убедил Авла в собственном превосходстве риторического опыта, пока внимательно выслушивал все его предложения; в результате вести переговоры досталось мне.

Это был милый фарс, которым наслаждался и Бокх, и я. Я подчеркнул величие и милосердие Рима, который протянул ему руку дружбы после такого его проявления враждебности; он с достоинством возразил, что Рим отклонил его предложение дружбы и что он только защищал себя. После многочисленных церемонных поклонов и пиров мы согласились забыть прошлое, и Бокх обещал послать еще одно посольство в Рим через Цирту. Неделю спустя мы отбыли, нагруженные подарками. Я прекрасно понимал, что, как только мы уйдем с дороги, Югурта, определив, куда ветер дует, подкупит приближенных Бокха, чтобы те убедили его передумать; старик в значительной степени склонен занять позицию того, кто предложит ему больше.

Когда мы вернулись, Марий, во всяком случае, казался довольным развитием событий. В то время мне пришло на ум, что это дружелюбие могло быть вызвано тем фактом, что период его службы почти закончился и что ему придется предложить римскому электорату нечто намного более солидное, если он желает быть консулом во второй раз. Как теперь стало очевидно, он нуждался в Югурте: живом, в цепях, чтобы тот шел по улицам Рима позади его триумфальной колесницы.

Движимый необходимостью, Марий наконец понял, что с помощью продажного Бокха он мог бы достичь этого гораздо быстрее, нежели с помощью плохо управляемой грубой силы.

Одного он не сумел понять, что человек, который в действительности захватит Югурту, в сражении или с помощью переговоров, будет тем, кто получит настоящее доверие Рима, будь он триумфатором или нет. Когда разнеслась весть, что сенат готовится ратифицировать договор о дружбе и союзе с Бокхом «в случае, если он их достоин», стало ясно, что под этим подразумевается, что Югурта был ценой того мира, успеха Мария в политике и сохранения достоинства Рима. И как только условия были переданы Бокху, тот тут же написал просьбу, обращаясь именно ко мне, о проведении переговоров, по его словам, как меры осуществления наших общих интересов. Марий, который никогда не считал меня ничем иным, как преданным офицером с некоторыми навыками в дипломатии, сразу же дал свое согласие.

До того дня я не знал, насколько близок был Бокх к тому, чтобы предать меня, а не Югурту. Потом я слышал, что он провел всю ночь перед фатальной встречей в поту нерешительности, шагая взад-вперед по тенистым коридорам своего дворца, созвав совет лишь для того,