Дед и родители сидели на кухне, предавались чаепитию.

— Привет, — сказал Саша. — Вот вам ваза.

— Откуда, сын? — естественно спросил отец.

— Выиграл. В общеапээновской лотерее, — ответил Саша, и получилось у него очень даже достоверно.

— Прекрасная вазочка, — сказала мама. — Ирисы будут в ней смотреться просто чудно.

Дед со значением и гордостью подмигнул внуку, мол, молодец, парень, порадовал мать. «Дедуля, дедуля, — подумал Саша, — если бы ты знал…

Велик и могуч закон подлости, — снова пришло ему в голову. — Еще более могуча ложь, частью которой ты стал. Высокопарно, старичок, противно, но точно. Ложь — сильное средство. Но неужели твои кукловоды не понимают, что мы так привыкли ко лжи, что даже сильные ее дозы на нас уже не действуют».

Толян благородный, так стал называть приятеля Сташевский после той истории с прикрытием его от Светланы; не просто называть, но и думать о нем стал именно так: благородный Толя Орел. Виделись они в агентстве не каждый день, но когда сталкивались, дружили.

И вдруг Толя неурочно позвонил и предложил попить пивка, и голос у него был такой, что Саша, отодвинув дела, немедленно согласился.

Двинулись на знакомое место, в парк Горького, в кафе у утиного пруда. Пока шли по мосту через Москву-реку, шутили насчет того, чтобы прыгнуть вниз с зонтиком или в очень широком плаще, а лучше бы спрыгнуть и вообще полететь, скажем, в Сочи — смеялись оба, но Саша чувствовал, что Толя смеется в натяг.

Устроились за тем же Сашиным столиком, под выцветшим полосатым полотняным зонтом. Со шпоканьем и пеной вскрыли жестянки, чокнулись, хлебнули, и Толя заговорил.

Первым делом сообщил, что его посылают в Индонезию заведующим Бюро АПН. Саша поздравил и, про себя молниеносно и мелко — сам понял, что мелко, — приятелю позавидовал: «Всем обламывается, кроме меня». А потом Анатолий признался, что у него проблема. Он мечтал улететь в Джакарту с женой Ольгой и маленьким Петькой, собрались они на «этот положенный поганый медосмотр», и тут, «представь, старик, моя дура Ольга призналась, что беременна уже около полутора месяцев». Саша снова его поздравил, но Толя мотнул головой, что поздравлять его не с чем, скорее, наоборот. Беременных в загранкомандировки, тем более в далекую Индонезию, не посылают, гинеколог положение жены просечет на раз и выдаст ей на поездку бекар, то есть отказ. (Толя частенько использовал в речи терминологию музыкантов, в юношестве он играл на саксофоне, имел могучую дыхалку и упругие губы.) Ольга, продолжил Анатолий, не против ребенка, но еще больше она мечтает об Индонезии; остров Бали, пальмы и сиреневый океан снятся ей ночами. Саша кивнул и ответствовал, что насчет острова Бали и океана он Ольгу понимает, но как быть с ребенком? «Понимаешь, — сказал Толя, — сидеть в Союзе, ждать, пока она родит, — глупо, пошлют другого. Ольга, она умная, она согласна на эту херню, на аборт; она правильно говорит, что Петька у нас уже есть, парень трудный, хулиганистый, точь-в-точь, как я в детстве, и, как говорится, дай бог хоть одного по-человечески на ноги поставить, второго сейчас не потянем». Саша не совсем понял, что значило, по-Толиному, «поставить на ноги по-человечески», но все-таки снова кивнул. «Аборт так аборт», — подумал он, вспомнил Светку, их недозрелые отношения и почувствовал, насколько Толян взрослее и солиднее его по жизни.

Орел взял паузу и, сделав Сташевскому знак оставаться на месте, отошел за новой порцией пива. Разговор приближался к вершине, требовалось горючее для нового рывка.

— В том-то и проблема, Санек, — сказал он, возвратившись к столу, сдул пену со свежеоткрытой банки, совершил жадный длинный глоток и закончил мысль: — В обычной поликлинике или там горбольнице аборт мы сделать не можем.

— Почему? — не к месту умно спросил Саша.

— Потому что я нашу систему знаю: обязательно капнут в агентство, что так и так, специально пошла на аборт, чтоб уехать за границу.

Какую конкретно систему имел в виду Анатолий, когда упомянул о «нашей системе», Сташевский уточнять не стал, но задал еще один умный вопрос: «Ну, капнут, и что дальше?» Толик взглянул на приятеля с недоумением — притворяется или совсем дурачок? «Вонь пойдет, Санек, партийные возбудятся, кадры, ГБ — все сделают так, чтобы Ольгу на выездной комиссии зарубить. По злобе зарубят, по дурости, по зависти, по старой памяти». «Партийные-то тут при чем? — удивился Саша. — Перестройка же, они теперь вроде как не при делах». «Вот-вот, именно вроде как, — усмехнулся Анатолий. — А кадры, а ГБ — они из кого состоят? Вот именно, все пока сплошь члены или бывшие. Я, кстати, тоже из бывших, знаю, Санек». Толя снова затянулся пивом, а Саша сообразил, что дружок его боится тех же перцев, что и он; это было даже забавно: оба, значит, работали на ГБ и оба ГБ боялись. Спросить его, что ли, об этом, прямо вот так, в лоб? Что-то ты, мол, Толик, темнишь, колись, друган, сыпься, кто в ГБ персонально тебя курирует — не Альберт ли? Особого значения Толино признание для Саши, пожалуй, не имело и ничего в его жизни не меняло, но если бы Орел раскрылся, было бы заманчиво хоть в чем-то Альберта прищемить. Разумеется, для Орла он не Альберт, а какой-нибудь Семен, Ахмед или вообще Пушкин, но все же, все же, сопоставив описания конспиративных квартир и внешности куратора, они бы вдвоем его вычислили, и это было бы забавно, а, может, и пользу бы принесло. Но как, спохватился Саша, спрашивать Тольку какими словами его разоружать? «Парадокс, — подумал он, — мы друзья, но признаться друг другу в том, что оба пашем на ГБ, не можем, мешает подписанная бумага — Толя тоже наверняка подписал — и все тот же въедливый страх. А вдруг Толя не ГБ? Маловероятно, но вдруг? Тогда любым наводящим, тем более прямым вопросом ты, Сашок, выдашь самого себя и окажешься в дерьме, потому что для любого нормального человека стукач всегда есть дерьмо. (Ты-то не стукач, Сашок, успокойся, ты агент и почти разведчик, но не непосвященным нюансы не объяснишь, для них, если узнают, ты все равно будешь стукачом.) А если Толик все-таки ГБ, если ты откроешься, а он по долгу службы тебя же и заложит тому же Альберту?» Саша заколебался и лишь в последний момент четко прозрел истину: ты, агент, никому не имеешь права доверять, ни другому агенту, ни врагу, ни другу — и первых, и вторых, и третьих, и четвертых ты обязан только подозревать. Твоя жизнь будет продолжаться уродливо, косо и криво; ты раньше других постареешь и обозлишься на весь мир. Открытие было тошнотным, но оно состоялось; добавило ему отвратительной житейской мудрости и наверняка морщин; с человеческим любопытством к себе было покончено.

Толик с легким звяком зашвырнул опустевшую жестянку в урну и посмотрел ему в глаза. Круглолицый, краснощекий, с гладкой кожей, туго натянутой на крупный череп, он походил на диккенсовского Пиквика, на тот его добродушный образ, что с детства нарисовал для себя Саша. «Нужна твоя помощь, старик», — сказал Анатолий голосом, не терпящим отказа. «Классный он все-таки мужик», — двумя минутами раньше оценил бы друга Саша; теперь, после недавнего открытия, он был обязан думать о нем прохладнее, но все равно хотел помочь.