Отступив от начальственного стола, Саша с трудом подавил в себе желание сорвать трубку и немедленно позвонить. Кому? Светке. Родителям. Деду. Всем. Что сообщать? Что его посылают в Иран? Командируют от редакции, но он-то знает, кто за этим решением стоит. Потому, Санек, особо радоваться тебе не стоит. Покупает тебя ГБ, окончательно и с кишками. Ты можешь отказаться, можешь сказать «нет», но дело в том, что сказать ГБ «нет» в тысячу раз труднее, чем «да». Да и, если откровенно, не сильно-то ты хочешь говорить сейчас «нет».

Но успокоиться невозможно. За ухом привычно стучит жилка, и все в нем дрожит, дребезжит и звенит, словно горсть оброненных серебряных монет. Иран, Санек! Хайям, бирюзовые реки, гордый народ! Иран! Ты столько лет о нем мечтал! Ты везунчик, Санек, карта тебе пошла. Ну и пусть тебя покупает ГБ. Вернее, пусть думает, что покупает, и что это ей уже удалось. ГБ есть ГБ, у нее своя игра, но твоя-то жизнь продолжается! Ты журналист, ты едешь в любимую страну, чтобы честно делать свою работу. Тотчас возник в нем вопрос, что значит для него «честно» и что значит «честно» в советской жизни вообще, но из-за особой сложности требовавшегося ответа он не стал его развивать. «Ты просто едешь в Иран, и ты едешь туда в такое интересное время, Санек», — размышлял он, выходя в коридор, чтоб перекурить и сбить волнение.

В курилке, редкий случай, никого не оказалось, ни рассказать, ни поделиться новостью было не с кем. Алчными затяжками, думая о себе, Светке, родителях, деде и снова о себе, о том, что еще часа три, маясь в редакции, он лишен возможности переговорить с дорогими и близкими, он прикончил сигарету и направился в отдел кадров.

Он был прав: время для командировки, действительно, было интересное.

Никла великая партия, но еще крепко держала голову ГБ, еще зорки были ее немигающие красноватые глаза, длинны и цепки руки. Под ее надзором во всех мало-мальски значимых столицах мира — их было около сотни — оставались и функционировали Бюро АПН, дочерние филиалы московского центра.

Перестройка сама по себе, но сторукая, стоголовая пропагандистская машина продолжала жить и играть так, как она, однажды научившись, только и умела: через Бюро мозги любого местного читателя газет и журналов — от бербера до англичанина, от чилийца до корейца — ежедневно прельщала информация, поступавшая из Союза. Не живи, как в кап. Америке и бурж. Европе, внушалось ему, живи, как мы, советские, у нас все равны, наша жизнь богаче, справедливей, интересней, духовней, выше, у нас все самое большое, самое лучшее и такое все самое передовое, что просто зашибись. Многие недоразвитые народы долго верили таким обольщениям; самое интересное, что сами советские в своем большинстве верили в них дольше всех. В то интересное время, которое имел в виду Саша, во многом разуверились и они, но АПН и ГБ по инерции продолжали накачивать мир волшебной отравой. В Бюро Тегерана непосильную работу по совращению иранских мозгов последние четыре года, надрываясь от приемов и застолий, тащил на себе некий Щенников. «Не журналист он, мужики, ей-богу, не журналист», — отзывался о нем Волков, как будто кто-нибудь с ним спорил, что Щенников журналист, а не спецслужба. Теперь на замену ему посылали Сташевского, и хотя бы здесь ГБ слегка свезло — все-таки журналист.

Ах, как живописен был усохший, вечный кадровик Сухоруков, ни дать ни взять, червяк из-под лежалой доски. Живоглот и аскет, переживший Сталина, Хрущева и Брежнева, готовый сглотнуть и Горбачева плюс парочку его преемников, выдал Саше анкету и объяснил, что к чему. Саша все усвоил, но все же задал ветерану один лишний вопрос. «Характеристика от парткома мне понадобится?» — спросил он, и заслуженный кадровик Сухоруков, резанув его лучом узкого змеиного глаза, с любовью к Горбачеву, ко всему новому времени и лично к нему, молодому и прыткому, выдавил-прошипел, что «эти новые дураки партийные характеристики отменили, но еще пожалеют». А какой воздух он при этом испустил из пасти? Чистая отрава, не воздух! Нелюбовь заслуженного кадровика была сейчас Сташевскому совсем ни к чему, он тотчас прикрыл тему и мысленно отстегал себя за глупость: ему-то, пока что комсомольцу, члену Бюро ВЛКСМ АПН по работе с ДОСААФ, какого было хрена интересоваться партийной характеристикой?

Оказавшись с полотном анкеты-судьбы в руках на прохладной, полутемной лестнице, он шумно выдохнул из себя сухоруковский угарный газ и вдохнул воздуха. И вдруг в приступе внезапного недоумения вспомнил о том, что при всем своем нежелании лезть в партию и подчиняться партийной дисциплине, при всем своем неприятии любого подчинения вообще, он прекраснейшим образом подчинился ГБ. «Как так получилось и что теперь с этим делать? — спросил себя Сташевский, но быстро успокоился. — Не фига, — сказал он себе. — Все зависит от точки зрения. С их точки зрения, я подписал бумагу, и я уже с ними. С моей — я с ними только формально. Я знаю, абсолютная свобода так же невозможна, как и бессмысленна. Я никого не подставил и никого не предал, я играю свою игру. Я знаю, с кем я играю, и буду играть до тех пор, пока мне будет удобно. Будет неудобно — уйду Соскочу, найду способ. Я — нормальный. Все у меня хорошо. А будет еще лучше. Сейчас главное — Иран».

Уже в редакции за своим столом, сдерживая жар торопливости и боясь ошибиться, он заполнял анкету. Ответы набрасывал в черновик, потом переносил на священные белые листы. С детства терпеть не мог черновиков, не уважал тех, кто к ним прибегал, но тут случай был особый: жуть как не хотелось, испортив анкету, снова кланяться червяку Сухорукову «Сташевский Александр Григорьевич», — написал он. «Русский» — а кто ж он еще; хоть и намешано в нем хрен знает сколько кровей, но дело не в крови, а в чем-то более значимом. «Высшее». «Не был», «не состоял», «не привлекался», «не имел» — старался выводить чистым, разборчивым, аккуратным почерком — где-то вычитал, что спецслужбы уважают аккуратный почерк, как и аккуратных людей вообще, потому что аккуратные люди более склонны к подчинению. Ответил про мать и отца, слава богу, что про деда анкета не спрашивала.

Покончив с ответами, захотел показать произведение Волкову.

Старший товарищ одобрил; все графы были заполнены, пустой оставалась лишь одна, очерченная квадратом клетка — «место для фотографии» было написано на ней. «Беги, — кивнул душка Волков, — фиксируй свою личность для вечности, на другой стороне Садовой есть хорошее ателье».

С ходу, с поющим от счастья нутром Сташевский оказался в том самом ателье. «Мне фотки на загранпаспорт и анкету». «Отлично, — сказала девушка-фотограф. — Сколько штук?» Саша вспомнил, что Сухоруков велел ему иметь четыре фотографии, и сказал, что нужно шесть. «Отлично, — сказала девушка, — садитесь вот сюда. Голову чуть выше и чуть левей. Вот так, отлично». «Девчонка — супер», — между делом отметил Саша.

Дома, само собой, случился праздник. Папа Гриша откупорил бутылку армянского, что было даже излишне; и он, и мама Зоя цвели от новости и без спиртного. «Ты подумай, мама, — повторял отец. — Нашего хулигана и отличника посылают на работу в Иран. Ты когда-нибудь могла себе такое представить?» Саша, смеявшийся вместе с родителями, впервые в жизни почувствовал тогда, как они постарели. Жаль, не было деда, но ему известие послали «телеграммой по телефону», и он, спустя час, телеграммой же ответил, что просит внука передать сердечный привет Хайяму. Естественно, призвана была Светка, которая уже все знала, — Саша сообщил ей новость первой, едва вышел из агентства. Выпили, расшумелись, как обычные дети Земли, и в полушутку закосили разговор о подарках, которые сын обязан привести: отцу — супертранзистор «Сони», маме — она долго от всего отнекивалась, отец настоял — серьги и кольцо с бирюзой. Светка тоже ничего не хотела, хотя в глазах ее наблюдалось некое сильное желание вкупе с мыслью, которую Саша никак не мог понять. Когда понял, ахнул от собственной тупости; и сразу, за родительским столом, предложил подруге выйти за него замуж. «А что, — утяжелил он свое предложение, пока Светка смущалась и делала вид, что размышляет и колеблется, — кадровик сказал, что ехать месяца через полтора, не раньше, — значит, мы успеем пожениться и поедем вместе. А, Свет, подумай, вместе — в Иран!» «Тут и сомневаться нечего, — вступила мама Зоя, — соглашайся, Светочка, конечно. И вернетесь с ребеночком — вот это мне подарок будет, не то что бирюза!» «Я согласна», — наконец, пролепетала Светка, и они клятвенно поцеловались под коньяк и при родителях, и Саша — почему так насмерть врезается в память всякая ерунда? — подумал в тот момент о том, что родительская жизнь уже кончается, а его, Сашина, триумфальная и яркая, только начинается.