Кроме самого себя, с его комплекцией тяжеловеса, Эркюль умудрился спрятать с глаз долой все напоминавшее о труде — печи, напольные миксеры, даже кассу; все, что могло разрушить магию момента. Все подгоревшее, кособокое, опавшее (в случае суфле) исчезало, прежде чем публика могла его увидеть или унюхать. Только настойчивое дрожание пола выдавало координаты настоящей баталии — в подвале.

Есть пословица: никто не хочет видеть, как делается колбаса. Та же аксиома применима и к выпечке. Идея пирожного как личного приза разбивается вдребезги при виде противня с плоской слоистой массой, которую потом разрежут на сорок четыре порции. Это девальвирует иллюзию. Хочется, чтобы каждое «опера» было создано специально для вас, от гофрированой бумажки до золотого листочка.

Эркюль решил, что пол достаточно высох, и начал расставлять стулья. Я робко попытался помочь.

— Садись, — приказал Эркюль и толкнул в нашу сторону два стула. Мы повиновались. — О'кей. У нас пять минют. Хорошо. Оливье рассказал мне о вас. Вы хотите открыть Вьен-кафе, правильно?

— Да, безусловно.

— Почему Вьен? Почему не Пари?

К этому вопросу я готов не был. Мне еще ни разу не приходилось пускаться в разглагольствования по поводу превосходства венского кофе над французским перед парижанином.

— Потому что я не француз, — наконец выдавил я, ожидая неминуемого «Так вы австриец?»

— А-а, — кивнул Эркюль. — Хорошо. Хорошо.

Я понятия не имел, каким образом ему так удавалось превращать взрослых людей в трепещущих écoliers.[32]Пожалуй, секрет крылся в наполнявшем комнату запахе круассанов. Эркюль полностью завладел моим носом и слюнными железами, из-за чего казалось, что ему подчинено и все остальное. Я на секунду задумался, на что похожа его личная жизнь: должно быть, постоянные лиазоны с дамбовскими сластолюбицами, непременно вершащиеся в облаках муки и сахарной пудры.

— В первую очередь нам понадобятся пирожные «захер», — начал я, произнося это название на гордо заученный немецкий лад.

«Захер» был королем венских пирожных: плотный шоколадный бисквит под шоколадной же глазурью и проложенный посередине единственным, изысканно кислым слоем абрикосового джема. В случае «захера» кольцо взбитых сливок вокруг пирожного являлось не фривольностью, а необходимостью: он был специально создан для увенчания завитушкой густого шлага (взбитых сливок) в последнюю секунду перед подачей. Нагой «захер» был бы слишком сух и недостаточно сладок. В этом скрывался главный тест на венскую аутентичность: неверно сделанный «захер» являл собой плебейское, жирное шоколадное пирожное. Но я верил в Эркюля.

— Сакер? — кондитер выглядел крайне удивленным.

— Да.

— Понятно, — Эркюль встал и с силой вытер руки о передник, очищая их для прощального рукопожатия. — Вы сюда пришли шуткИ шутить.

— Дорогой, — вмешалась Нина. — Мне кажется… что ему кажется… что мы просим его продать нам сахар.

— Нет, нет, нет! — в панике завопил я. — Не сахар. Non sucre. Sucre поп. Jamais. «Захер». Пирожное «захер». Сотте à Vienne. Chocolat. Oui?[33]

Я скосил глаза на Нину. До этого момента я еще цеплялся за безумную надежду, что она не заметит моего ясельного французского. Моя свободно говорящая по-португальски малайско-китайско-американская жена вернула мой взгляд, подняв брови столь высоко, что они пропали под челкой.

И все же сработало.

— А-а, «саше»! — воскликнул Эркюль.

— Да, «захер».

— «Саше».

— Да.

Снаружи раздался плач младенца.

— ЖдитЕ, — сказал Эркюль и поднялся. Я думал, что он наконец откроет двери, но вместо этого он подошел к кассе (спрятанной, как я только что понял, за гигантской корзиной багетов), открыл ее с мелодичным звоном и вынул оттуда листок бумаги.

— Я оптом не продаю, — произнес он, глядя в шпаргалку. — Но Оливье друг, а вы друг друга. — Ему в голову пришла новая мысль. — Вы голюбой?

— Нет.

— А он голюбой, вы знали? Так. Вот мои рассенки для друзьей. Ан доллар двадцать пять сайтов за круассан. Ан доллар пятьдесят сайтов за пэн а шоколя. Труа доллар сорок сайтов за пирожное. Donc,[34]я могу сделать «саше» за труа доллар семьдесят пять сайтов, из-за спесзаказ.

— Это близко к верхнему пределу разумного, — сказала Нина, открыв свою записную книжку. Большинство серьезных ресторанов брали по восемь-девять долларов за десерт. Мы были всего лишь маленьким кафе, но «захер» на хорошем фарфоре, с присыпанным шоколадной пудрой свежим шлагом, вполне мог потянуть на шесть долларов. Donc, $2,25 чистой прибыли.

Я также решил, что имя Эркюля — это бесплатная реклама. Если небольшая элегантная табличка «Выпечка от „Шапокляк“» в витрине привлечет к нам какую-то долю его фанатов, дело того стоит. Вдобавок ко всему, непереносимый характер Эркюля почему-то действовал на меня как вызов.

— Très bien,[35]— подытожил я. — Вы берете отдельную плату за доставку?

Эркюль скривился на меня через прилавок, как будто я попросил его печь мои пирожные с сахарином и маргарином.

— Доставку, — повторил он, сильно прищурившись. — Мы не доставку. Я не «Писса Ат».

— Извините, я не хотел сказать, что…

— Придешь, возьмешь, платИшь, идешь, — он сопровождал каждый слог громким хлопком по прилавку. — Если мало, вернешься и возьмешь снова.

— Ну ладно.

— Вы знаешь, какое это одолжение? — Тон оскорбленного достоинства удавался Эркюлю безупречно. — Послушай. Я хошу помошь. Молодой шеловек, нашинает Вьен-кафе. Я думаю, о'кей. Глюпый, но я не говорю глюпый. Я говорю, помогу. А он говорит — доставку. Где вы живешь?

— В Верхнем Вест-Сайде.

— Хорошо. Остановись по пути, легко. Сколько «саше» вам надо?

— Мы бы хотели начать с десяти в день.

— Есть. Все. Это — вам, — он потянулся в витрину и грубо сунул нам в руки по теплому, почти дышащему «пари-бресту». Мой был покрыт тончайше нарезанным миндалем, полупрозрачным и держащимся на поверхности будто по волшебству; миндалинки выглядели готовыми вспорхнуть всей стайкой и улететь. Затем Эркюль запихнул прейскурант обратно в кассу, водрузил свой зад на закряхтевший прилавок, с неожиданной ловкостью перекинул ноги на другую сторону и направился к двери. Я надкусил и снова восхитился разницей между брутальными манерами этого человека и деликатностью его творений.