Я, наверное, стал куда бледнее его. У меня в лице ни одной кровинки не осталось. По спине, вдоль хребта, поползла ледяная струйка.

Мне удалось себя обуздать, я сдержался, захлопнул дверцу и вместо того, чтобы врезать по перепуганной физиономии, обрушил кулак на желтую крышу автомобильчика с такой силой, что на ней осталась вмятина. Почтальон в ужасе включил сцепление, стремительно объехал меня, застывшего с адресованным Жюльетте белым конвертом в руке, и вскоре гул мотора затих на проселочной дороге.

Как только почтальон скрылся из виду, я решил немедленно отправиться к Эллен. У меня не было ни малейшего желания распечатывать письмо, написанное Жюльетте каким-то Жаном-Батистом. Перед тем как выехать, я и его засунул между страницами книги «Авессалом, Авессалом!», в которой уже лежала карточка Михаэля Малера. Сколько мужчин! Сколько загадок! Сколько везде всего понаписано!

В конце проселочной дороги, которая вела от дома к шоссе, можно было свернуть налево, чтобы попасть в деревню, или направо, чтобы оказаться в городе, до которого было километров двенадцать: сначала шли неопределенные окраины, где земельные участки чередовались с торговыми центрами, потом дома сдвигались все теснее, поднимались все выше, все меньше вокруг них оставалось деревьев. Собственно, вот в это неуправляемое превращение деревень в бетонные пригороды вот-вот будет втянут и наш дом, город его поглотит.

Стало быть, налево — деревня, направо — город. Я не знал, куда податься. Неискренние слова почтальонишки все еще эхом отдавались у меня в голове. Я решил сначала заехать в деревню, а точнее — в «Новый Век», чтобы уловить атмосферу. Сплетни и слухи.

«Новым Веком» назывался самый большой кабак на площади, между мясной лавкой и домом печати. Но какой, собственно, век? И что тут нового? Очень-очень давняя надпись посреди фасада, вылинявшая, почти стертая десятилетиями и непогодой, частично загороженная тоже не очень свежими буквами из неоновых трубок, свидетельствовала, что заведение продержалось молодцом не меньше ста лет, крепкий челнок с потемневшей палубой, ходившей ходуном под ногами пяти поколений пьяниц, наваливавшихся на оцинкованную, затем — облицованную искусственным камнем, потом — отделанную под красное дерево широкую стойку, населенную призраками сотен тысяч бокалов, стаканчиков и рюмочек красного, белого, анисовки, пива, вылаканных, высосанных, одним глотком опрокинутых в голубом дыму маисовых «Gitanes» за время долгого перехода через море выпивки под градом общих мест, пьяных пророчеств, непристойностей, шуток, откровенной похабщины, крепких высказываний, бахвальства, отрыжки и смешков, и единственными ориентирами здесь были звездным светом мерцавшие кубки, выигранные местным футбольным клубом, и тускло светившее солнце никогда не выключавшегося телевизора.

Я толкнул дверь «Нового Века». Несколько завсегдатаев, торчавших у стойки со стаканами в руках, были залиты белым неоновым светом, но вся остальная часть зала была погружена в полумрак. Целых три минуты мое появление оставалось незамеченным, потом наконец хозяйка со здоровенными голыми ручищами увидела меня и перестала разглагольствовать, разговоры сделались тише, кто-то хихикнул, кто-то откашлялся.

Когда я, протиснувшись среди них, тоже облокотился на стойку, почти все со мной все-таки поздоровались, украдкой пожимая руку и спрашивая: «Ну как, все в порядке?» Надо сказать, нас с Жюльеттой в «Новом Веке» все знали. В отличие от прочих новых жителей деревушки, служащих, технарей, инженеров, работавших в соседнем городе, до которого было рукой подать, но ценивших недолговечный покой и обаяние деревушки, почти истребленные натиском домов, магазинов, дешевых ресторанов, медиатек, спортивных залов и парковок, мы с Жюльеттой, хоть и не были допущены в тесный круг содружества местных, все же часто заходили сюда выпить по стаканчику. В базарные дни или после долгой пешей прогулки, зимой и летом, перед тем, как вернуться домой, мы заходили в старое кафе и надолго там застревали, попивая что-нибудь горячее или холодненькое. Просматривали измятые страницы местной газеты, встревали в разговоры.

В глазах этих людей, все более патетическим тоном заявлявших о своей принадлежности к «тутошнему» меньшинству, мы с Жюльеттой, хоть и поселились вблизи деревни задолго до нашествия мелких чиновников, оставались скорее подозрительной парой. Достаточно ненормальной для того, чтобы решиться купить «дом с каменным сердцем», о котором, похоже, давно ходили слухи и легенды. В нашем образе жизни «местным» чудилось нечто временное и непонятное. В деревне всем было известно, что я пишу книжки. Для хозяйки «Нового Века» и для последнего остатка гарнизона завсегдатаев, которым выпивка помогала продержаться, отбивая наступление социологических перемен в этой долине, я был «писателем из того дома», человеком, «который не работает, потому что он пишет!». Но никого не интересовало, что за книжки я сочинял в своем доме на берегу реки, который кое-кто (это я узнал с запозданием) называл домом Синей Бороды. Жюльетта тоже их смущала — как своими порой эксцентричными нарядами, так и откровенной манерой высказываться, да еще умением пить, не пьянея, когда все поочередно угощали присутствующих.

В этом кабаке нас чаще всего называли по именам, с почтительным и чуть недоверчивым безразличием предваряя их «мсье» и «мадам». Меня встречали вопросом: «Ну что, мсье Жак, подвигается ваша следующая книжка?» — и при этом писали что-то пальцем в воздухе. А мою жену, двусмысленно покачивая головой, спрашивали: «Ну что, опять недавно куда-то ездили? Вас в последнее время совсем не видать было, мадам Жюльетта!»

Я заказал двойной кофе. Должно быть, я выглядел усталым. Разговоры не возобновились. Мне предоставили пить кофе в тягостном молчании. Мне позволили всех угостить, но атмосфера осталась ледяной. Никто не решился заговорить ни о том, что наш дом продан и вот-вот будет разрушен, ни о том, что на его месте построят целый поселок. Никто не решился напомнить о том дне, когда я известил, что продаю, вернее, распродаю по дешевке все, что есть в доме, и они повалили толпой, сначала робко, немного стыдясь, потом все увереннее расхаживали по комнатам, сгребая в охапку все, что попадало им под руку, а потом, после того, как, стараясь не глядеть мне в глаза, протягивали несколько банкнот, которые я просил взамен, набивали всем этим прицепы. Никто из тех, кто торчал у стойки, не решился спросить у меня, что я день за днем укладывал во все эти деревянные ящики, которые потом заколачивал и перевозил на тележке. А ведь от них явно ничто не ускользнуло. Они все видели. Они все обсуждали. И развлекались, выдумывая самое страшное. И, разумеется, никто не решился спросить у меня про Жюльетту. Запретная тема! Слишком серьезная тема!

Каждый из них потянулся ко мне стаканом, поблагодарив меня легким и механическим кивком. И каждый из них молча допил свой стакан. Я хотел что-нибудь сказать, но так ничего и не придумал. И тогда, чтобы не уронить себя в их глазах, прошел через весь зал к узкой двери, соединявшей кафе с примыкающей к нему булочной. Дело в том, что одной из особенностей «Нового Века» был этот неприметный проход между кабачком и соседней лавочкой, битком набитой хлебом, булочками, сластями и «сюрпризами». Так что хозяйка заведения была еще и женой булочника. Проем в перегородке давал возможность переходить от вина к хлебу и от хлеба к вину в соответствии с местным евхаристическим обрядом, грубым, но, несомненно, вековым.