Дом почти полностью скрывала ночная тьма. Мы двинулись гуськом за нашим водителем — к неярко освещенному каменному крыльцу высотой метров семь. На нем выстроились ряды высоких резиновых сапог, на которых белой краской были написаны размеры. Семерки перечеркнуты посередине, как это принято в Европе. На стене висели старинные снегоступы, похожие на перекрещенные теннисные ракетки. Кто же ими пользовался? Шотландцы? Шведы? Норвежцы? Датчане? Или хозяин этого дома просто собирал всякое старье? Надо же: один островок на севере, где нас никто не побеспокоит. И чем меньше мы знаем, тем крепче спим. Женщина-водитель шла впереди нас. На бирке ее мехового воротника значилось имя — Глэдис. Мы всей толпой ввалились за нею в просторный холл с накатным потолком. Из него во все стороны шли коридоры. Стояли наготове титан с горячей водой и холодные закуски. Еще одна женщина, улыбчивая, по имени Дженет, если судить по ее бирке, показывала, кому куда идти. Мне она предложила присесть на расписную скамью.

Старинные напольные часы в форме большой луковицы показывали британское время. Уже шесть часов прошло, как я расстался с Ханной. Пять — как уехал с вечеринки Пенелопы. Четыре — после разговора с мистером Андерсоном. Два часа, как мы вылетели из Лутона. И полчаса с того момента, когда Макси заявил, что мои наиболее выигрышные языки должны скрываться под ватерлинией… Тут Антон, мой добрый пастырь, потряс меня за плечо. Пока я тащился за ним вверх по винтовой лестнице, даже успел уверовать, что мне вот-вот предстоит получить заслуженное наказание от отца попечителя приюта…

— Ну вот и приехали, командир, — ухмыльнулся Антон, открывая какую-то дверь. — Как, не соскучился еще по жене да по тапочкам?

— Да нет, Антон. Самую малость разве… В нашем положении… — сдуру добавил я.

— Да нормальное положение, командир… Ладно бы первый раз…

Я вдруг понял, что с момента, когда я неудачно пытался дозвониться до Ханны, мы с ним и словом не перекинулись, вот и попытался укрепить наше знакомство, спросив его:

— А ты в самом деле женат, Антон? — И засмеялся: вспомнил, что, по его словам, он с женой вот уже восемь лет не разговаривал.

— Время от времени, командир. То да, то нет.

— Между заданиями, что ли? — не понял я.

— Вот-вот, что ли… Как получится. Смотря по обстоятельствам…

Я еще раз попытался вызвать его на откровенность:

— Ну а что ты делаешь на свободе? В смысле, когда не занят всем этим?

— Да по-разному, командир. Когда хватает терпения, все по тюрьмам… В Кейптауне недурно. Не в тюрьме, на взморье. Иногда девушка какая-нибудь приглянется, ну сам понимаешь… Пора, однако, помолиться перед сном, ведь завтра долгий день, а если ты напортачишь, у нас все пойдет наперекосяк, и Шкиперу это не понравится.

— А ты его заместитель, — восторженно предположил я. — Такое мероприятие ведь не так-то просто провернуть.

— Ну, скажем так: невозможно влезать во все дыры и чтобы никто не подстраховывал…

— А я тоже в любую дыру влезу? — неожиданно для самого себя спросил я Антона.

— Командир, с твоим-то ростом, если хочешь знать мое скромное мнение, да с твоими бархатными ресничками, да со всеми дамами, которые вокруг тебя крутятся, ты вроде как целая компания персонажей под одной шляпой, оттого и с языками так лихо управляешься.

Закрыв за Антоном дверь, я присел на кровать. Меня охватило счастливое изнеможение. Скинув чужую одежду, я вновь очутился в горячих объятиях Ханны. Правда, не раньше, чем поднял трубку телефона, стоявшего у изголовья, и убедился в том, что он и в самом деле бутафорский.

В первый раз я проснулся, как от толчка, в обычный для себя ранний час и, сообразив, что на мне лишь нижнее белье, по привычке повернулся на правый бок, к спине Пенелопы. Не обнаружив таковой, решил, что жена все еще не вернулась со своих ночных бдений. Проснувшись позже, я вполне ясно осознал, что лежу в постели своего почившего в бозе белого родственника, чье суровое бородатое лицо заключено в вычурную рамку викторианской эпохи на стене над мраморным камином. Наконец, к своему удовольствию, я проснулся в третий раз, с Ханной, свернувшейся калачиком в моих объятиях, так что смог рассказать ей на ушко, вопреки предписаниям Закона о государственной тайне, что принимаю участие в секретной миссии ради торжества демократии в Конго и не позвонил ей именно по этой причине.

Лишь в это последнее пробуждение в лучах утреннего солнца я внимательно разглядел свою хорошо обставленную комнату, в которой традиции гармонично сочетались с современностью: на туалетном столике рядом со старомодной электрической пишущей машинкой лежала стопка бумаги формата А4; еще в комнате имелись комод и платяной шкаф, гладильная доска и поднос с пластмассовым электрическим чайником для утреннего чая, а также старинное кресло-качалка. В смежной со спальней ванной комнате я с радостью обнаружил полотенцесушитель, банный халат, душевую кабину, шампунь, масло для ванн, влажные салфетки для лица и прочие нужные вещи, однако все они ни в коей мере не проясняли моего местонахождения. Туалетные принадлежности от всемирно известных производителей; ни противопожарной инструкции на стене, ни формуляров для отправки грязного белья в прачечную, ни сувенирных спичек я не нашел. Не было и листочка с приветственным обращением от администратора с непонятной фамилией и неразборчивой факсимильной подписью; что уж там — в тумбочке не оказалось даже Библии Гидеонова общества хоть на каком-нибудь языке![17]

Приняв душ, я надел халат, встал у окна спальни и принялся разглядывать открывавшийся из него вид. Первое, что я увидел, была охристо-рыжая сова-сипуха, неподвижно парящая в воздухе, — лишь самые кончики перьев чуть подрагивали. Меня, конечно, обрадовало, что сова была так близко, однако на птицах ведь не бывает никаких признаков национальной принадлежности. Слева и справа высились желтовато-зеленые холмы, а впереди, прямо передо мной, виднелась вдали серебристая морская гладь, где на далеком горизонте я смог различить тень контейнеровоза, направлявшегося бог весть куда; ближе к берегу разбрелись по водному пространству небольшие рыбацкие суденышки, над которыми вились чайки, но как я ни вглядывался, распознать флаги мне не удалось. Дорог видно не было, кроме той, извилистой, которая и привела нас сюда прошлой ночью. Никаких следов нашего аэродрома — и тщетно я всматривался в даль в поисках ветроуказателя или антенны, которые выдали бы его местонахождение. По положению солнца я определил, что окно мое выходит на север, а по трепету листвы на молодых деревцах у самой воды — что ветер преимущественно западный.

Неподалеку от гостиницы возвышался поросший травой курган, на вершине которого стояла застекленная беседка в викторианском стиле, а к востоку от нее — полуразвалившаяся церквушка с погостом, где в одном углу стоял, как казалось отсюда, кельтский крест. А может, это был памятник погибшим на войне или местному вельможе.