Дай ему время, говорила Биргит Н., ты так редко бываешь с ним, он еще не привык к тебе.

Что значит, редко бываю с ним, ведь кто-то должен зарабатывать на хлеб с маслом, обиделся Руди Н., ему хотелось маленького ласкового сынишку, который дергал бы его за подбородок, кусал за нос и, может, даже говорил бы «папа», нет, конечно, он не требовал этого прямо сейчас и даже не послезавтра, но хотелось бы когда-нибудь увидеть хоть какие-то подвижки. Он хотел быть хорошим папой, хотел пинать мячик, играть с миниатюрной железной дорогой и собирать авиамодели, и все это после работы, мальчику даже можно было бы ложиться попозже, правда, он был совсем не такой, но ему нужно было дать шанс.

Георг видит над собой картинку из коричневого и зеленого, светло-зеленое и коричневое, коричневое и зеленое, в промежутках много света, коричневое и зеленое. Тихо разговаривает мама, воздух обтекает его и проникает в нос, он чувствует запах воздуха, запах зелени и зеленого воздуха.

Хотя после крика Биргит Н. и стало легче с Георгом, она просыпалась по утрам с чувством тревоги, которая сдавливала ей живот. Она не могла нормально поесть, лишь откусывала кусочек смоченной в кофе булки с повидлом и мяла его языком. Сладковатая каша во рту направляла ее взгляд на баночки из-под детского питания, которые она ставила в ряд на буфете, каждый день по три кормления, три щелчка открывающихся крышек, трижды звон стекла в водяной бане, трижды запах подслащенного молочного риса и вареных овощей, трижды медленный чавк пластиковой ложки, проникавшей в пюре, трижды серьезное равнодушие Георга, сомкнутые губы.

В этом же не было ничего невозможного, просто увидеть, как он смеется, ведь человек отличается от животного тем, что умеет смеяться, как однажды прочитала Биргит Н., она редко читала, а теперь и вовсе бросила, как только она ложилась в постель, выстирав последние пеленки и приготовив бутылочку на ночь, ее тело проваливалось в матрас так глубоко, что она уже не могла поднять головы. Ни руками, ни ногами она пошевелить тоже не могла, и, когда Руди Н. придвигался через щель между матрасами и прижимался к ней, она лежала неподвижно, изнывая от усталости, и совсем тихо, пока он какое-то время терся об ее спину и наконец засыпал, обхватив рукой ее грудь. Лишь тогда она могла провалиться в сон, чтобы ровно через четыре часа очнуться и застыть в рассеивающемся сумраке, пока писк Георга не заставлял ее вздрогнуть. Тогда она просыпалась окончательно.

Руди Н. не шевелился. Иногда он слышал шорох, возню Биргит Н. на кухне и упорное чмоканье, она не говорила с Георгом, когда кормила его, она и днем мало говорила с ним, но ему это вроде бы не мешало, впрочем, как и ей. В семье Руди Н. царило единогласное молчание, которое оставалось для него необъяснимым, он представлял себе смех и гомон, такой заливистый смех, который звучит почти как рыдание, вот что он хотел слышать. Приходя домой, он ставил портфель под вешалку и сразу подходил к Георгу, по крайней мере, в первые недели, вставал рядом с кроваткой и указательным пальцем щекотал ему живот.

Ну что, маленький зануда. Георг был тогда размером с воробья.

Я же могу называть его, как мне хочется, подумал Руди Н., малышок, исправился он, папа пришел. Эти слова были для него чужими и звучали непривычно, он не мог подобрать правильного тона для этого шепота, но он не отступал, на протяжении многих недель он пробовал снова и снова, пока Биргит Н. возилась на кухне или у стиральной машины. Как только она подходила, он сразу же замолкал, но однажды она вошла в комнату и увидела, что Руди Н. сидит, прижавшись лицом к прутьям кроватки, что-то мурлычет и шепчет, а потом он тихо сказал: ну же, маленький засранец, хоть посмотри на меня.

Послушай, крикнула Биргит Н., ты что такое говоришь. Ему всего пять недель, он еще не видит тебя.

Да если бы даже и видел, он просто не смотрит, сказал Руди Н. и почувствовал, что вот-вот зарыдает, а этого он никак не мог допустить, поэтому вскочил, задев махровую луну, на лбу у него остались розовые следы от прутьев. Ведь кто-то должен с ним разговаривать.

Так возьми его на руки, детям это нравится. И вообще-то я с ним разговариваю.

Ты, ты, Георг и ты, ну и парочка вы у меня, проревел Руди Н., тогда Георг наконец-то повернул голову и посмотрел на них.

Ведь уже прошло много времени, сказала Танина мама, мы уже давно знакомы, пусть и шапочно. Можно было бы общаться поближе. Не то чтобы я чего-то ждала, но все же. Другие мамаши одобрительно поддакивали.

Не хочется сплетничать у нее за спиной, говорила Танина мама, но все-таки.

Иногда можно излить душу, успокаивала ее мама Карины. Ну, так как все прошло.

Некоторые думают, что могут плыть по житейскому морю в одиночку, воскликнула Танина мама, и слишком высоко задирают нос, она зажмурилась и задрала нос, чтобы показать, насколько высоко.

Но она же вас пригласила, в конце концов, сказала мама Карины и нетерпеливо наклонила голову набок.

Пригласила, воскликнула Танина мама, приглашение приглашению рознь. Я думала, это я ей одолжение делаю. Она же все время сидит тут такая одинокая, да еще с этим странным ребенком. Ей, должно быть, невесело. В общем, сначала я подсела к ней и стала расспрашивать, ходит ли уже ее малыш, и какое первое слово он сказал, и к какому педиатру они ходят, и кем работает ее муж. Она мало что рассказала. Я сказала, что Таня очень хочет поиграть с Георгом, правда, Таня, золотко мое.

Таня, не поднимая глаз, подцепила указательным пальцем песчинку и разглядывала ее.

Брось, золотко, это кака.

И тогда она вас пригласила.

Тогда мы сказали, что зайдем в четверг. А в четверг она открывает дверь с мокрой головой, а в квартире воняет дымом. Все прокурено. И говорит: ах да, как будто еле вспомнила нас. Нам пришлось буквально протиснуться внутрь мимо нее. Посреди комнаты, там все в порядке, надо признать, но эта вонь, как в кабаке, так вот, посреди комнаты на одеяле сидит Георг, будто аршин проглотил. Моя Таня сразу к нему, такая уж она у меня, маленькая, да удаленькая, сразу к Георгу, пьивет-пьивет, это она у меня давно уже говорит. А Георг сидит как истукан и рта не раскроет. Яблочко от яблони не далеко падает, скажу я вам. Фрау Н. садится на краешек стула, ни кофе, ничего, не могла же я сама попросить, мне как-то неудобно кофе заказывать, ну то есть обычно ведь гостям что-то предлагают, так ведь.

Таня дергала свою шерстяную кофточку, пока не оторвались пуговицы.

Не надо, золотко, слишком холодно, давай-ка вылезай из грязи. Если вам интересно, что я думаю, эта женщина больная, по-другому это никак не назовешь.

Почему это, испуганно спросила мама Карины.

Если кто-то сидит на краешке стула в прокуренной комнате, уставившись перед собой, и если тут же сидит ребенок с неестественно прямой спиной, совершенно худой и бледный, и никто не говорит ни слова, это что, нормально, что ли. Это, конечно, было ненормально, и она сделала все, что могла, чтобы разрядить обстановку, она рассказала про Таню, про ее успехи, про игрушку, которую ей подарил пасхальный заяц, у них-то, у Н., игрушек почти нет, так, пара кубиков и кукла, которую Таня сразу схватила, видно же сразу, что у девочек свои интересы. А Георг любит играть в машинки, спросила она фрау Н., но та лишь рассеянно пожала плечами.