На своем рабочем месте Руди Н. не мог удержаться от вороватых взглядов в сторону фройляйн Ю., он хотел посмотреть, как она со всем этим справляется, но по ней было совершенно ничего не заметно, она сидела прямо, как всегда, и казалось, ничто ее не тревожит. Да у нее и не было причин тревожиться, вдруг осенило Руди Н., она была молода и свободна, ей можно было делать все что угодно, хоть кувыркаться с патлатыми лодырями где-нибудь на лужайке, не то чтобы он думал, что она на это способна, иначе она его не интересовала бы. Но вообще-то, он должен был признать, фройляйн Ю. его и не интересовала — ему бы и во сне не приснилось, о чем они могли бы побеседовать, собственно, он даже не слышал еще, как звучит ее голос, она и в подвале была до странности молчалива, он не был уверен даже насчет ее имени, не то Карин, не то Кирстен — его интересовали ее упругие, безмолочные груди и влажная дырочка, которой он мог пользоваться, не спрашивая разрешения, потому что она хотела того же, в отличие от Биргит, и опять у него на душе заскребли кошки, он уставился на фройляйн Ю., чтобы посмотреть, не изменилось ли ее поведение, а в это время тревога у него в животе билась из стороны в сторону, мысль о Биргит, о доме, обо всем, что он сделал, и хотел сделать опять, и не имел права делать.

Вечером у Георга начался понос, который мучил его всю ночь, так что Биргит Н. и Руди Н. в эту ночь суетились и поочередно нарезали сонные круги с бутылочкой молока и грелкой между кухней, ванной и детской под аккомпанемент тихого настырного нытья Георга.

Биргит Н. не замечала тревожного нетерпения Руди Н., которое всю неделю гнало его на работу ни свет ни заря, чтобы еще до прихода фройляйн Ю. уладить все дела и обработать документы, потому что как только она появлялась, контора превращалась в лабиринт возможностей.

Их встречи с каждым днем становились все более рискованными, но в то же время страх был эффективным анальгетиком, который нейтрализовал все иные сомнения. Ни фройляйн Ю., ни Руди Н. не думали ни о том, что в белом, слегка лоснящемся животике фройляйн Ю. мог появиться еще один ребенок, ни о том, что волосы и салфетки «клинекс» в карманах пиджака Руди Н. могли их выдать, и действительно Биргит Н. иногда доставала эти влажные комки из костюмов Руди Н., не думая при этом ничего такого, пока Георг спал и видел сны в размытых красках, пушистые зеленые равнины, пурпурные пейзажи из лиц и голосов, замкнутые в рамке из прутьев его зарешеченной кроватки.

Я не знаю, сказала мать Биргит Н., которая нечасто решалась на далекое путешествие из Брауншвейга и лишь по серьезному поводу. Лицезрение нового внука было чрезвычайно серьезным поводом, к тому же здесь была налицо острая необходимость в добром совете. Мальчонка: худой как щепка, волос почти нет, нем как рыба, от годовалого ребенка можно было ожидать большего. Ходить он умел, но неуверенно.

Дочь: тоже худая как щепка, волосы не ухожены, кожа плохая от курева, отвратительная привычка, которой просто не могло быть у ее дочери, она же с отличием окончила лицей, такого еще можно было ожидать от простой девушки, но не от нее же.

Зять: потолще щепки, похоже, она хоть готовила прилично, но невнимательный и колготной, наверное, из-за недосыпа, от которого жена непременно должна его избавить, в конце концов, он рано встает, нельзя опаздывать на работу.

Она приехала вскоре после родов, когда Биргит Н. только вернулась домой, подарила ей охапку фуксий и кусок жареной говядины, которую надо было всего лишь разогреть в духовке, вообще-то это было кстати, и наклонилась над Георгом, крошечным и съежившимся в своей решетчатой кроватке. Он лежал так тихо, так кротко, и она его вынула, он вяло повис на ее сильных руках и не шевелился, голову он немного запрокинул назад, птенчик.

Я не знаю, сказала она еще тогда и повторила теперь, это могло означать что угодно, растерянное умиление, диагноз, оценку, нерешительность, ее мужу было бы проще вжиться в новую роль, он строил бы из себя хорошего деда, он был упитан и ворчлив, как положено, еще когда Биргит была маленькая, он вел себя уже по-дедовски, у него было любимое кресло, он оберегал свой послеобеденный отдых, а вернее, наслаждался им, потому что никто ему не перечил, и в ноге у него был осколок гранаты с Восточного фронта, что всегда обеспечивало ему покой и почтение, Биргит нельзя было играть с отцом и шуметь при нем, тогда было так принято, вот бы и Руди Н. так, а то ему после работы вообще-то отдыхать положено, а он возится на полу с годовалым немым Георгом, собирает башню из пластмассовых кубиков, называя их по цветам, тогда он не был бы таким неуравновешенным. И еще, по ее мнению, ужин мог бы стоять на столе уже к возвращению Руди, тогда бы он чувствовал то, что так важно для мужчины, что о нем заботятся, ведь он весь день заботился о жене и ребенке.

Как это, сказала Биргит Н., о ребенке забочусь я. Он ходит на работу.

Не важно, сказала мать, а теперь уже бабушка, с непривычной строгостью, которую в ней пробудило прибавление в семействе, он ходит на работу, ты же не думаешь, что он делает это ради собственного удовольствия.

Биргит Н. ничего не ответила, она вообще стала еще тише, чем раньше, и плаксивее, иногда, когда Георг наконец засыпал, она неподвижно стояла у окна и смотрела сквозь просвет между занавесками в сумрак летнего вечера.

В этой квартире царила тишина, и ее можно было сносить, пока оставалась уверенность в том, что малыш когда-нибудь откроет рот. Мать Биргит Н. предложила купить телевизор, Руди сразу же поддержал ее, это была неплохая идея, он подвинулся на край стула, активно закивал и воскликнул, что он уже предлагал, нужно идти в ногу со временем и быть в курсе событий, и, если есть такая возможность, почему бы не обзавестись окном в мир. Биргит Н. лишь покачала головой, упрямая башка, нет, чтобы порадоваться, когда тебе же лучше хотят сделать.

Когда Георг поднялся, держась за журнальный столик, мир для него соскользнул вниз. Он посмотрел на край столика, где-то далеко внизу маячили его ступни в красных носках. Он покачнулся, руки сорвались с гладкой пластиковой поверхности, и он плюхнулся на пол, когда Руди Н. в подвале высвободил из чашечек лифчика белые груди фройляйн Ю., которые стали, казалось, еще крупнее и своей невероятной мягкостью напоминали чуть ли не моццареллу. Руди Н. неожиданно яростно набросился на фройляйн Ю., и фройляйн Ю., которая к тому времени успела осознать, что ей грозит, поскольку уже пять дней ждала месячных, взвилась ему навстречу, оба стонали, чего обычно не делали, боясь поднимать шум, тем более стоны не были для них формой выражения чувств, но теперь они стонали, стонали, называя друг друга по имени, к тому времени Руди Н. уже знал, что фройляйн Ю. зовут Штефани, поэтому они стонали «Руди» и «Штефани», и Руди стонал даже хриплым, грубым голосом, который сам совершенно не мог узнать, «ну давай», а Штефани все время стонала только «да», оба не думали ни о чем другом и были больше, чем когда-либо смели надеяться, раскрепощены.

Начальник отделения пришел, когда они уже оделись. Он торопливо спускался по лестнице, чтобы взять бумагу и копирку, почему об этом не позаботилась секретарша, было для него загадкой, такой же загадкой было для него и то, что происходило внизу. Фройляйн Ю. как раз надевала туфли, а господин Н. завязывал галстук, прошло несколько секунд, прежде чем начальник отделения собрался с мыслями и нашел объяснение увиденному, — заминка объяснялась лишь тем, что в этот момент он думал только о бумаге и копирке и ни о чем ином, ведь вообще-то ситуация была для него не такой уж непонятной, ведь и ему доводилось или, скорее, приходилось заниматься в подвале примерно теми же вещами, но это было, конечно, уже довольно давно.