Все четыре стены снизу доверху были заставлены полками, на которых теснились книги. На письменном столе и на сундуке возле кровати тоже лежали книги. В открытое окно лился солнечный свет и задувал приятный ветерок. Крашеные стены каюты были темнее, чем светлый дуб в ее каюте.

Ей были видны только длинные ноги Джека, он лежал в центре большой кровати с балдахином, застланной красным бархатным покрывалом с золотыми желудями и листьями. Тяжелая штора закрывала от нее верхнюю часть тела Джека. Слева от нее стояли стол красного дерева и обитое красным плюшем кресло. Каюта казалась скорее библиотекой, чем жилищем капитана.

Лорелея сделала шаг и увидела лицо пирата. Лежа на боку, он читал книгу. Просторная белая рубашка была расстегнута, загорелая мускулистая грудь открыта. Это была самая естественная, самая непреднамеренная поза, которую она у него видела. Но самое удивительное – на нем были очки! Большего несоответствия нельзя было и придумать. Он поднялся с ложа и приветливо улыбнулся.

– Чему обязан удовольствием видеть вас? – сказал он, сняв очки. Руки казались очень большими в сравнении с очками, он их бережно сложил и положил на сундук возле кровати. – Садитесь! – Он предложил ей плюшевое кресло. – Что означает ваш приход? Надеюсь, вы не решили так скоро отказаться от победы?

Подавив неожиданный порыв бежать, она села.

– Я пришла вас поблагодарить.

– А, должно быть, Генри выдал вам свои сокровища. – Слегка откинув голову, он взял с сундука карманные часы и, проверив время, улыбнулся: – Удивляюсь, как он вытерпел так долго. Когда я сказал, что у нас на борту есть человек, разделяющий его любовь к рисованию, он пришел в восторг.

– Это так удивительно.

– Что? Что пират любит живопись?

– Да.

– Что ж, отдаю должное вашему честному ответу, – холодно сказал он. – Вы даже не покраснели.

Она смешалась:

– Не понимаю.

– Не стоит осуждать людей, Лорелея, – сказал он таким тоном, каким отец отчитывал ее за плохое поведение.

Как она ненавидела этот покровительственный тон, в особенности, когда он исходил от такого человека!

– Но ведь вы пираты! Все вы!

– Мы прежде всего люди. Пираты – это малая доля того, кто мы и что мы. – Он закрыл книгу и некоторое время сверлил ее взглядом. – Скажите, Лорелея, как по-вашему, кого больше боятся крестьяне – пирата или банкира?

Какой нелепый вопрос.

– Пирата, конечно.

– Нет, – очень серьезно сказал он. – Пират не лишит его прав на ферму, не отберет имущество всего лишь из-за того, что не уродилось зерно. Если вы спросите фермера, кто заставляет его холодеть от страха, он скажет – банкир.

Оскорбление было тяжелым.

– Не равняйте моего отца с пиратом или бандитом! Он хороший человек!

– Вы так говорите потому, что знаете его как человека, а не как банкира. Уверяю вас, найдется много его клиентов, которые скажут обратное. Даже в тот вечер на приеме я слышал, как группа мужчин обсуждала его и называла бездушным чудовищем, не имеющим сострадания.

У нее потемнело в глазах. Как кто-то смеет говорить такое об отце, которого она любила всю жизнь? Ее отец – замечательный человек, добрый, нежный, снисходительный к чужим недостаткам.

– Тот, кто это говорит, ничего не знает о моем отце!

– Верно. Они знают только банкира по имени Чарлз Дюпре.

Она открыла рот, но так и не нашлась что сказать. Уткнувшись глазами в пол, она размышляла. Он прав. Она всю жизнь слышала подобные разговоры и никогда с ними не считалась. Она смотрела на отца глазами любящей дочери и видела проницательного бизнесмена, но, вероятно, те, кто постоянно имел с ним дело, видели в нем нечто другое. А все-таки какое пирату дело до того, что она думает о людях?

– Почему вас это заботит?

– Я видел последствия осуждения, основанного на горстке фактов, видел, как людей лишают достоинства после одного случайного наблюдения.

Он сбивал ее с толку.

– Вы сами применили термин «осуждение», Вы нелицеприятно отозвались о своей матери.

– А-а. Как я уже сказал, я видел последствия.

«Он противоречит самому себе».

– Все-таки какое вам дело до того, осуждаю я кого-то или нет?

– Потому что вы особенная, Лорелея Дюпре. – Она оторопела. – Вы не такая, как другие, и мне больно видеть, когда вы делаете что-то банальное, хотя я знаю, что на самом деле вы выше этого.

– Откуда вы знаете?

– Я это вижу всякий раз, когда смотрю на вас. У вас такая пламенная страсть к жизни, что она почти опаляет меня, когда я рядом. Мне становится больно, когда я вижу, что вы подавляете в себе этот огонь. Я не хочу, чтобы что-нибудь его потушило.

– И поэтому вы прислали мне краски? – тихо спросила она.

– Ну, вы же сказали, что любите рисовать. И я хочу увидеть, как вы перенесете эту страсть на холст.

– А что, если не смогу?

– Сможете, я в этом не сомневаюсь.

Никто еще ей такого не говорил, никто не поощрял ее делать то, что она хотела. Отец и Джастин часто бывали к ней снисходительны, но никогда не поддерживали.

Подумать только, поддержка пришла от Черного Джека, пирата, распутника и...

Заканчивать мысль не хотелось. Она не желала копаться в своих мыслях и появившейся в сердце странной нежности к Джеку.

– Ну ладно. – Она решила не тратить времени и воспользоваться случаем. Если он хочет, чтобы она занималась на корабле рисованием, тем лучше. – Мне понадобятся фрукты, красивая ваза или какая-нибудь другая емкость...

– Фрукты? – презрительно спросил он. – Вы хотите рисовать фрукты?

Почему этот сюжет вызвал у него отвращение? У него с фруктами связано что-то противное?

– Это то, что я обычно рисую.

Он опустил голову. «Почему меня это удивляет?» – подумал он про себя. Потом посмотрел на Лорелею и спросил:

– Скажите, Микеланджело рисовал фрукты?

В душе у Лорелеи зазвучали тревожные колокола. Джек собирается что-то ей предложить. Что-то такое, что она отвергнет, она это чувствовала.

– Мог и рисовать, – уклонилась она от прямого ответа.

В глазах пирата засветился озорной огонек, и, зная его, она насторожилась. Он подошел к ней и полушепотом сказал:

– Только не говорите, что вам никогда не хотелось нарисовать запретный плод.

Она задрожала. Не может быть, чтобы он предлагал то, что она подумала. Глаза невольно остановились на его открытой груди, и она представила себе статую Давида. Щеки разгорелись. Нет, даже он не мог бы предложить изобразить его... в таком виде!