Колька Царь на минуту задумался, вопросительно вскинув бровь.

— Ну, как знаешь… — сдался наконец Колька. — Я с этим сухопутным столько раз в «полундру» ходил, что отдал бы ему свою тельняшку…

— Это хорошо, — одобрительно пригладил старорежимные боцманские усы матрос. — Значит, споются. Погрызутся… И споются.

…Юра Кулик, остававшийся всё это время, по гражданскому выражению, «на шухере», в очередной раз выглянул из подворотни, самую малость высунувшись за ржавую створку ворот, почему-то единственную. Оконце керосиновой лавки безжизненно чернело на фоне выбеленной лунным светом стены, словно прорубь на снегу, в которой вот уже час, как бесследно канула его разведгруппа. И на улице даже кошка не прошмыгнёт. Тихо…

«Что-то переговоры неприлично затягиваются… — зевнул в кулак Юра, присаживаясь на корточки. — Хотя, что там переговаривать? Могут помочь — пошли, займёмся. Нет — пошли куда подальше…»

Он, повозившись, вынул из кармана штанов кожаный кисет, куда предусмотрительно накрошил перед выходом пайковых «Красноармейских» — «конспирация, батенька, конспирация!», такая мятая пачка у каждого второго красного бойца найдётся. И буквально на мгновение сосредоточился на склеивании языком «козьей ножки». В следующий миг электрическим током дёрнуло корни волос ото лба, голова его резко запрокинулась и, словно в мимолётном утреннем полусне, Юра увидел лунный отблеск стали. Рвущую боль в горле он ни прочувствовать, ни осознать не успел — провалился в глухой, без видений и внутренних голосов, сон; в блаженное беспамятство после долгой изнуряющей усталости всех последних лет, начиная с детской голодухи 20-х…

Обершутц «Полевой жандармерии» — рослый детина с зелёным кружком старшего солдата на рукаве, с брезгливой деловитостью вытер лезвие тесака о рубашку на плече Юры и выжидающе обернулся на командира.

Зондерфюрер Габе кивнул и, не оборачиваясь, коротко махнул рукой в чёрной перчатке затаившейся позади зондеркоманде.

В гулкой пустоте подворотни зашуршала, едва слышно зазвенела амуниция солдат, едва не вприсядку, но с проворством тараканов-пруссаков, крадущихся вдоль стены. Но тем не менее Дитрих почти рефлекторно шикнул:

— Halten die Ruhe! (Тихо!)

Для сведения:

Feldpolizei, полевая жандармерия, отнюдь не была чем-то вроде инвалидной роты, осуществлявшей необременительный оккупационный режим в довольно широкой, до 500 км, прифронтовой полосе, наедая жирные шеи награбленными «курка-яйко» и запивая «млеко». Это было оперативное подразделение Geheimefeldpolizei, тайной полевой полиции, штат которой набирался из опытных сотрудников общеизвестного гестапо («гехайм штаатс полицай» — тайная государственная полиция) и Крипо («криминаль полицай» — криминальная полиция). Преимущество отдавалось последним, то есть оккупационный режим осуществлялся в основном вчерашними полицейскими чинами. Тем не менее участие гестаповцев, кстати сказать, совершенно минимальное и в единичных случаях, на высших должностях, ввело в общее употребление название «гестапо» за следственно-исполнительными органами оккупантов. Да и то «полицейские гонения» как-то не слишком звучит рядом со «зверствами гестапо». Фактически же гестапо никогда не действовала вне пределов рейха, и на оккупированных территориях — тем более. Так что «зверства гестапо» — определение хоть и уместное, но не совсем точное. Сомнительная пальма первенства в этом живодёрском деле принадлежит почти и исключительно армейской контрразведке, «отделам 1С» при штабах армий и соединений, которым, в свою очередь, тайная полевая полиция и подчинялась. Им же подчинялись и подвижные подразделения, абверкоманды «Управления военной разведки и контрразведки Верховного командования вермахта». Система донельзя путанная и, очевидно, свидетельствующая о неготовности рейха к масштабам оккупационной работы. Отсюда и разноголосица: одни вспоминают, как абвер травил партизан и подпольщиков, другие — как это вытворяла армейская контрразведка, третьи — айзанцгруппы СС и даже гестапо. Правы все, но наиболее системно оккупационный режим осуществляла именно Geheimefeldpolizei. Таким образом, легенда о «честных вояках вермахта», якобы только исполнявших свой долг на фронте и кормивших русских детишек шоколадом в противовес «изуверам СС, СД и гестапо», наполнявшим рвы трупами мирных жителей, не более чем легенда. Определяя численность уничтоженных немцами гражданских лиц и военнопленных в 10–11 млн человек (80 % из которых были уничтожены в первые полтора года войны), надо отметить, что общая численность айнзатцгрупп и команд СД на оккупированной территории СССР в июле-декабре 1941 г. не превышала 2 тыс. человек. Массовое применение войск СС на советско-германском фронте приходится на лето-осень 1943 г. (10 дивизий), когда эти дивизии не выходили из боёв. Совершенно очевидно, что этого количества было недостаточно даже для фронта, не говоря уже о карательных операциях в тылу. В тылу, под руководством «тайной полевой полиции», этим занимались 20 охранных дивизий вермахта и несколько сот национальных батальонов вспомогательной полиции из местных. Показательно в этом плане, что 50–60 % эсэсовцев, попадавших в плен на поле боя, оставались в живых и отправлялись затем в лагеря для военнопленных. В то время как солдаты и офицеры полевой полиции (жандармерии) расстреливались советскими солдатами прямо на месте. В результате немецкое военное командование пошло на беспрецедентный в военной истории шаг. С лета 1943 г. личному составу полевой полиции выдавалось два удостоверения личности: одно — настоящее, другое — фальшивое, вермахта.

Подавляющую часть офицерского состава тайной полевой полиции, Geheimefeldpolizei, составляли мобилизованные сотрудники полиции безопасности («SIPO»), криминальной («KRIPO») и общей полиции («шуцполицай») …

Июль 1942 г. Гурзуф. А на той стороне…

Штурмбанфюрер (поскольку в составе тайной полевой полиции бывшие сотрудники криминальной получали звания военных чиновников — «зондерфюрер») Дитрих-Диц Габе до войны был инспектором полиции Дрездена, небесталанным, но без перспектив карьерного роста. По крайней мере, пока шефом полиции оставался старик Крюге, по прозвищу «фельдфебель», с которым Габе умудрился повздорить, ещё будучи младшим инспектором. Тогда он оказался прав, ехидно заметив «фельдфебелю», что умильный кретин, любимец публики и оракул ипподрома «Кранкештуд» герр Мольтке вполне может оказаться и держателем «чёрного» тотализатора. Но проницательность эта стоила Габе должности, заслуженной по всем статьям должности старшего инспектора, вот уже на протяжении пяти лет. И если бы не война…

В тайной полевой полиции личные симпатии на уровне среднего командного состава мало что значили, поскольку высшие должности всё равно были наглухо забиты гестаповцами, а им важен был практический результат, а не количество расстрелянных «по подозрению», в целом и общем. Физиогномические таланты и следственный нюх Дитриха при гаком подходе оказались как нельзя кстати. Незнание языка и советских реалий, что изрядно путало бывших работников уголовного сыска, всю жизнь обретавшихся в среде хоть добропорядочных, хоть злоумышленных бюргеров — один чёрт, ничего общего с русскими не имевших ни в поведении, ни в мышлении — мало его смущало. Его «подозрения», основанные больше на наблюдениях, чем на следственных мероприятиях, как правило, оправдывались. Никакой актёрской игрой невозможно было скрыть саму актёрскую игру. И уже не нужен был красноречивый злобный взгляд, мельком брошенный исподлобья, настороженность в глазах при обыске или сдержанная внутренняя паника в момент случайного ареста по ходу облавы. Прежде всего — самому ему непонятным образом — Габе улавливал фальшь как самой убедительной конспиративной игры, так и невинной лжи смертельного испуга. А когда знаешь, что тебе врут, выяснить, о чём врут и почему — дело уже если не дедукции, то пыток. В сравнении с гражданской службой доступность подобных методов следствия здорово его облегчала, было б за что зацепиться. Но зацепиться следовало за что-то гораздо более реальное, чем, скажем, жидомасонский заговор, а то при виде пыточного инструментария мало кто не сознается в участии в таковом…