— Йохеле, Йохеле! — продолжает вызывать Итка свою подругу из какой-то квартиры. При этом ощущает, что Мойшеле Мунвас не сводит с нее своих цыганских глазищ. Тогда младшая дочь слесаря снова перекидывает свои волосы, на этот раз еще резче, с такой радостью и с таким наслаждением, как будто купается в чистой речушке, поминутно высовывая голову из-под холодной воды под теплые солнечные лучи. Вдруг она беспокойно поворачивается к синагоге, и, как предупредило ее сердце, отец в синагоге услыхал ее озорной голос. Он, с талесом на плечах, высовывает голову через раскрытое окно и смотрит на дочь. Он знает, что за ней надо присматривать.

Итка исчезает в доме, а Мойшеле Мунвас думает: фигура — ничего себе, грудь высокая и мягкая, как подушка, а волосы рыжие, как у ведьмы. Судя по тому, как она вращает глазами, и по ее веселому смеху, она не слишком большая праведница. Тем не менее нельзя знать наверняка. Может быть, все, что эта хохотушка разрешает себе, происходит только в ее в фантазиях. Ведь ее отец — самый большой святоша во дворе Лейбы-Лейзера, да и вообще во всех дворах на Еврейской улице.

С тех пор как евреи из синагоги не захотели взять его в миньян, у Мойшеле Мунваса было плохое настроение. Он не понимал, враги ли ему его соседи. Если им жалко Нехамеле, то почему не жалко его? Ведь он же ее не любит! Да и как можно любить женщину, у которой нет ни капли гордости? Он ведь уже столько раз говорил ей, что женился из страха перед братьями и потому, что хотел отомстить модистке Берте Сапир. «Нехамеле, — говорит он ей, — меня к тебе не влечет». Однако она все свое: раз вышла замуж — значит, навсегда, она ведь отдала ему свои сбережения и свою скромность. Ой, как он ненавидит ее за скромность, эту высохшую девственницу! Но еще больше он ненавидит ее за то, что ей нравится, когда ее жалеют за сиротство. Она специально ходит подавленная, чтобы подстрекать людей против него. Плевать он хотел на всех соседей, на своих братьев, и даже на модистку Берту он тоже плевать хотел. Он раньше даже представить себе не мог, сколько женщин на него позарятся.

Мойшеле зевает, складывает обе руки на затылке и потягивается. Этим летним утром ему некуда деваться. Он бы сейчас охотно снова посмотрел на слесареву Итку с медно-красными косами, но она больше не показывается. Мойшеле слышит, как Нехамеле молчит за его спиной, но ему лень даже повернуть к ней голову. Ее присутствие беспокоит его не больше, чем то, что в какой-нибудь норке, может быть, сидит мышка и пялится на него своими маленькими глазками.

9

В канун праздника Швуэс слесарь реб Хизкия ощутил наслаждение в высохшем теле, как будто на самом деле снова переживал радость того мига, когда его душа стояла у горы Синай, получая Тору[89]. Жена слесаря, Злата, со своей стороны, готовила к празднику творожную выпечку и украшала дом пучками зеленой травы, которые надергала с крестьянских телег на рынке и расстелила дома на полу в честь Швуэс. Реб Хизкия не желал этого терпеть:

— Виленский гаон отменил этот обычай, потому что иноверцы делают то же самое.

Злата не испугалась:

— Ну и ладно. Виленский гаон отменил. Он, говорят, жил во дворе Лейбы-Лейзера больше ста лет назад. А теперь наш сосед — это аскет реб Йоэл, и он говорит, что это можно делать.

Младшая дочь слесаря ради праздника выторговала у модистки Берты Сапир с улицы Бакшт новую шляпку. Итка могла купить шляпку и где-нибудь поближе, но, хоть она и смеялась над Мойшеле Мунвасом с его закрученными усами, она хотела быть похожей на его бывшую невесту, которую он, как рассказывают люди, все не может забыть и от тоски по которой меняет возлюбленных, как перчатки.

Стены в комнате Берты Сапир были завешены фотографиями еврейских актрис — толстых женщин с большими черными глазами, с кудрявыми черными волосами, собранными в высокие прически, и жирными белыми шеями. Все они имели добродушный вид и были похожи, как родные сестры. Эти актрисы заказывают у нее шляпки, потому-то она и украшает их портретами свою комнату. Берта Сапир любит театральные представления и поет сценические песенки еврейских девушек с разбитыми сердцами. Ее широкий стол, стоящий у окна, завален подушечками, утыканными иголками. В картонных коробках лежат большие шпильки и пуговицы. Отдельной кучкой — бахрома и бантики. Рядом стоят коробка с бархатными лентами и еще один ящик с цветами, натянутыми на проволочки. На деревянном многоруком человеке висят шляпы, береты и шляпки — большие и маленькие, с высокой тульей и круглые «таблетки», будто рассевшиеся на ветвях дерева экзотические птицы.

Итка долго выбирала и приспосабливала, крутилась перед зеркалом стоя и сидя, десять раз меняла свое мнение по поводу того, идет ей больше шляпка с вуалью спереди или с сеткой для волос сзади. Наконец она подобрала себе шляпку из темно-красного плюша, маленькую и круглую, как чашка. Эта шляпка, слегка сдвинутая на лоб, оставляла открытым затылок со скрученной в толстое кольцо медно-красной косой. Берта Сапир должна была еще обшить шляпку лентой из черного шелка и бахромой, а также прикрепить страусовое перо. Модистка работала, а Итка тем временем рассматривала фотографии еврейских актрис на стенах, листала журнал мод, примеривала полуцилиндр какой-то там всадницы и смеялась, глядя в зеркало, своему комичному виду. Однако модистка была в плохом настроении и скривилась от злости:

— Вы сказали, что живете во дворе Лейбы-Лейзера на Еврейской улице? Ведь там же живет Мойшеле Мунвас, мой бывший жених, цыган и обманщик. А как поживает его жена, этот выжатый лимон? Знаю-знаю, он плевать на нее хотел.

Берта, немного близорукая, от волнения стала видеть еще хуже. Она долго не могла отыскать в подушечке нужную ей иголку. Потом она еще дольше искала маленькие ножницы, клубочек ниток, рассказывая тем временем, как Мойшеле Мунвас плакал у ее ног, говоря, что жить без нее не может, но она выгнала его как собаку. Теперь он кормит свою женушку страданием с маленькой ложечки, и она иссыхает у него, как прошлогоднее яблочко, потому что у него есть другие.

— Чем же он так нравится этим другим? — схватила Итка со стола большой бант и приставила его к своей блузке под горлом. — Весь двор знает, что ваш бывший жених гуляет с женщинами, но чем он их привлекает, никто не знает.

Модистка, уже наполовину ослепшая от злости, уткнувшись носом в стол, искала маленькие головки булавок и раздражалась все сильнее. Было похоже, что она считает: если Мойшеле Мунвас пользуется таким успехом у женщин, то он либо уже забыл ее, либо скоро позабудет.

— Не знаю, чем он их завоевывает. Возможно, они хотят весело провести время, пофлиртовать, а он заморачивает их пустые головы комплиментами и россказнями о своих приключениях, — процедила сквозь зубы Берта, раздувая узкие ноздри. С нею он вел себя иначе, продолжала она рассказывать. За ней он ползал на четвереньках, пока она позволяла ему быть рядом. А отпущенный, он забывает дорогу домой, потому что бесхарактерный человек и к тому же наглец. Берта на минуту замолчала и посмотрела на клиентку с нескрываемым подозрением.