— Как это получилось, что прежде вы никогда не приходили ко мне, а сегодня вдруг пришли?

— Раньше я не работала и не зарабатывала. Поэтому не могла позволить себе заплатить за шляпку столько, сколько она у вас стоит, — спокойно ответила женщина.

Наконец заказ был готов, и Итка снова начала крутиться перед зеркалом, пока не расплатилась и не ушла с круглой коробкой под мышкой, широко улыбаясь: у модистки неплохая фигура, и она умеет работать, но все-таки это слепая ворона, мокрая кошка, только вытащенная из воды, ента[90] с манерами и речью, словно с Рыбного рынка.

В первую ночь Швуэс в синагоге Лейбы-Лейзера горели все лампы и люстры. На скамьях тесно сидели соседи по улице, собравшиеся целую ночь изучать Тору, как установлено обычаем.

В своем уголке сидит, как обычно, слесарь реб Хизкия, согнувшийся над книгой «Тикун Шавуот»[91], которую он собрался изучать в эту ночь. За столом позади бимы сидит аскет реб Йоэл с группой евреев и изучает мидраш на книгу Рут[92]. Голос его в этот вечер особенно чист, сверкающие белки глаз отливают голубизной. Широкая седая борода, в которой еще есть каштановые пряди, празднично смотрится над высоким воротом его арбеканфеса. Кажется, что светятся и его большие тяжелые руки, лежащие на раскрытом томе «Мидраш раба»[93]. Аскет в восторге от книги Рут, содержащей не карающие речи гневных пророчеств, а слова о верности и любви. Хотя аскет и не великий проповедник, у него хватает красноречия, чтобы выразить благородство и красоту моавитянки Рут, ее свекрови Наоми и их родственника Боаза. Именно потому, что они таковы, от этой богобоязненной прозелитки и ее второго мужа Боаза мог произойти царь Давид. И поэтому-то об этом читают именно во время Швуэс, в день смерти царя Давида, мир праху его.

Вокруг стола реб Йоэла сидят и стоят бедные розничные торговцы в суконных картузах, в потертых и засаленных сюртуках до колен; ремесленники с куцыми бороденками, с бородавками на морщинистых, заросших колючей щетиной лицах. Однако сегодня даже эти бедняки умыты в честь праздника, в их глазах — красные отблески зажженных дома праздничных свечей и сияющих ламп в синагоге. Все их мускулы были еще налиты свинцовой усталостью от тяжелого предпраздничного труда. И все же они уже немного пришли в себя благодаря выпитому вину из бокалов для кидуша[94], вкусному ужину и короткому сну. Они сидят и стоят голова к голове вокруг проводящего урок аскета, немного покачиваясь в такт его словам и уже мысленно подпевая сладкому напеву книги Рут, которую будут читать только завтра утром, на второй день праздника.

На блестящей скамье у бимы и на скамьях у восточной стены сидят евреи средних лет, в мягких шляпах, с ухоженными бородками и подстриженными пейсами — хозяева больших магазинов и маленьких фабрик. У каждого из них под его местом в синагоге есть запертый ящичек. Они то немного поизучают святые книги, то тихо поговорят между собой, пока не замолкают и с серьезными физиономиями не начинают думать о сливочном печенье с горячим кофе, которые им подадут утром дома. Среди них находятся и пожилые обыватели в черных жестких шляпах или в выпуклых ермолках. Через очки, сидящие на самых кончиках их носов, они обиженно смотрят в святые книги, морщат лбы, покашливают и пыхтят, тихо спорят из-за толкования какого-то места в Мишне или из-за какой-нибудь старой обиды.

На самых почетных местах, по обе стороны от орн-койдеша, расположились за дубовыми стендерами старички. Целый год все считают их выжившими из ума. Сами они тоже чувствуют себя лишними, виноватыми в том, что зря занимают место. Старички отыскивают себе убежище в какой-нибудь синагоге и читают святую книгу через увеличительное стекло, дрожащее в их пальцах, или надевают очки, чтобы видеть лучше. Только в Пейсах на сейдер, в Судный день перед постом и вот в такую ночь праздника Швуэс люди помоложе относятся к ним с любовью и кричат им в ухо:

— Дедушка, желаю вам дожить до праздника следующего года!

Окна синагоги светятся золотистым светом. Двор плывет в голубой тьме, как будто ночь расстелила бархат на козырьки, ступеньки крылечек и на щербатую брусчатку. Двери и окна открыты, чтобы хоть немного остудить духоту квартир, раскаленных печами и плитами, на которых весь канун праздника варили, тушили и жарили. Наработавшиеся пожилые хозяйки уже заснули, но хозяйки помоложе выходят на двор подышать. Из синагоги Лейбы-Лейзера высыпали молодые люди, уставшие от чтения святых книг. Они стоят кружками, разговаривают, смеются, прогуливаются от крыльца к крыльцу, и никто не обращает внимания на Мойшеле Мунваса со слесаревой Иткой, которые понемногу отдалились от компании.

Итка болтает без умолку. Она спрашивает Мойшеле, почему он не сидит в синагоге вместе с богобоязненными евреями. А он отвечает, что намедни его не захотели взять в миньян, потому что считают его чертом.

— Да, я тоже слыхала, что вы черт, — улыбается ему Итка. — Что они в вас находят, эти женщины?

Хотя она спрашивает это якобы с издевкой, Мойшеле ощущает в ее голосе любопытство, страх и горячее желание.

— Вам нельзя со мной разговаривать, — шепчет он и напоминает ей, что недавно, когда в их доме надо было отремонтировать диван, ее отец боялся пустить через свой порог обивщика со своего двора и привел мастера с чужой улицы. Итка не отвечает, но смеется меленьким умненьким смешком, и Мойшеле слышит в нем ответ, что, когда она чего-то захочет, отец ее не удержит.

10

На второй день Швуэс после праздничного обеда двор Лейбы-Лейзера был пустой и тихий, словно оцепеневший. Соседи прилегли вздремнуть и во сне продолжали вкусную трапезу. Но в мозг уже прокрадывались будничные заботы, и люди вертелись, вздыхали и всхрапывали открытыми ртами, пытаясь напоследок насладиться покоем на подушках, пока это возможно.

Молодежь на рассвете отправилась за город, на берега Вилии, в Антокольские леса или пошла пешком в Троки[95] с их тринадцатью озерами и разрушенными замками средневековых литовских князей. Где-то в большом и пустом дворе открылась дверь. Один из соседей появился на пороге и, зевнув, посмотрел вверх. По небу ползли серые с зеленоватыми краями облака. Ветерок вытащил из открытой прихожей пучок соломы и, мгновенно усилившись, рванул вверх, к бельевым веревкам, натянутым между двумя чердачными окошками, и стал раскачивать висящие на них красные наволочки, синюю рубашку и белое исподнее. Скучающий сосед на пороге, затаив дыхание, смотрел, не свалится ли белье. «Сегодня еще будет дождь», — подумал он и вдруг громко рассмеялся, и смех гулко разнесся в окружавшей его пустоте. Этого еврея повеселило, что молодежь на берегу Вилии и в лесах промокнет от дождя. Но он и сам не понимал, почему эта мысль доставляет ему удовольствие.