— Время покажет, — отвечала Дина и брала в руки книгу.

— «В кафе вошла девушка и села за столик у окна. Она была очень хороша, ее свежее лицо сияло, словно только что отчеканенная монета, если монеты можно чеканить из мягкой, освеженной дождем кожи, а ее черные, как вороново крыло, волосы закрывали часть щеки». — Дина подняла взгляд на Константина Константиновича, который с не сходящей с его лица, улыбкой интереса, внимания и нежности смотрел на Дину. — Надо же так сказать: «ее свежее лицо сияло, словно только что отчеканенная монета»!.. Правда?..

— Правда… — произнес он очень-очень тихо красивыми губами, и его глаза заблестели.

Это был очень… очень трогательный момент… И неизвестно, чем бы все закончилось, не отвлеки Динино внимание происходящее неподалеку действо, которое заставило ее улыбнуться.

Она кивком показала Константину Константиновичу в сторону аллеи. Там, на тенистой ее стороне, на скамейке сидел больной в больничной пижаме и в тюбетейке, сооруженной из носового платка с торчащими в стороны четырьмя узелками. Его нога от самой ступни была покрыта гипсом — будто одета в длинный, выше колена, валенок. Больной дремал. Газета, которую он читал, пока его не сморило, прикрывала грудь и нижнюю часть лица и ритмично вздымалась от его дыхания.

К загипсованной ноге больного подошла небольшая лохматая собачонка, обитавшая в больничном дворе. Как и всех ничейных собак, ее звали Тузик.

Тузик очень внимательно, со всех сторон, обнюхал гипсовую ногу дремлющего в тени зеленых кущей травмированного гражданина, выбрал единственное подходящее, по его мнению, место — торчащий вверх носок этого гипсового валенка, — тщательно прицелился и задрал над ним заднюю ногу. Гипс оросился желтой струей. Удовлетворенный Тузик отошел в сторонку, сел на теплую пыль больничной аллеи и томно прикрыл глаза, подставив всклокоченную милую морду лучам солнца.

Дина, закрыв рот рукой, давилась смехом. Константин Константинович издавал утробный рык, стараясь не расхохотаться в голос.

Слегка успокоившись, оба решили продолжить прерванное занятие. Дина раскрыла было книгу и стала искать место, на котором остановилась, но тут Константин Константинович тронул ее за руку и показал все в ту же сторону.

Разомлевший Тузик, преисполненный благодатных чувств, подошел к гипсовому сооружению, снова со знанием дела обнюхал его со всех сторон и проделал повторное орошение — уже со стороны пятки.

Дина и Константин Константинович едва справлялись с приступами смеха. Шезлонг жалобно поскрипывал от содроганий крупного тела Константина Константиновича, а Дина вдруг спохватилась: она буквально уткнулась лицом в плечо своего преподавателя. Тот, вероятно, тоже заметил это. Они застыли, глядя друг на друга так близко, как никогда доселе, так близко, что дыхание смешалось и земля поплыла под обоими…

Только в следующий миг оба поняли, что это не земля сошла с орбиты, а не выдержало слишком хрупкое для подобных испытаний сооружение с нарисованным белой масляной краской на боковине инвентарным номером 808. Спинка шезлонга поползла назад, боковины с подлокотниками — в стороны, и ограниченное в движениях одноногостью тело Константина Константиновича стало заваливаться на бок. Чувствуя, что падает и ничего не может с этим поделать, Константин Константинович разразился уже несдерживаемым хохотом. К нему присоединилась Дина, на которую неотвратимо наползала угроза быть придавленной останками шезлонга и телом своего подопечного, барахтающегося в них… Тут загипсованная нога Константина Константиновича застряла на вставшей дыбом боковине, что причинило ему нестерпимую боль. Хохот его сменился ревом, сравнимым по силе разве что с ревом раненого динозавра… хотя кто их слышал, этих динозавров?.. Скамеечка, на которой сидела Дина, не выдержала и сложилась под ней всеми четырьмя ногами, как складывается детская игрушка — бычок, смоляной бочок — при нажатии на кнопку.

Константин Константинович изо всех сил старался не раздавить Дину, а Дина изо всех сил старалась удержать его, чтобы не дать вторично травмировать однажды уже изрядно пострадавшую ногу. Зафиксировав зыбкое равновесие, Дина и Константин Константинович обнаружили, что их лица снова оказались на очень близком расстоянии. Искаженное болью, но улыбающееся лицо Константина Константиновича и смеющееся, но испуганное Динино.

Получивший от собственной студентки урок преподаватель не стал на сей раз испрашивать ничьего разрешения, прижал к себе Дину и приник к ее губам долгим поцелуем.

Вероятно, этот поцелуй мог бы длиться гораздо дольше. Но как долго возможно терпеть боль человеку с поломанной в одном месте и вывихнутой в другом ногой, потревоженной в стадии заживления?.. Да еще находящемуся в столь зыбкой позиции, когда одно неосторожное движение может оказаться роковым как для его ноги, так и для его подруги?..

Хрупкое равновесие было утеряно по причине потери контроля над ним. Дина и Константин Константинович рухнули на траву. Она смеялась бессильно, а он завывал от боли на всю округу.

— Смотрите… смотрите… — стонала Дина, толкая его в бок локтем.

Очнувшийся от непонятных воплей больной, дремавший на скамейке, оглянулся вокруг и обнаружил барахтающуюся неподалеку в траве странную парочку. С ошалелым лицом он уставился на груду деревяшек, порванных тряпок и конечностей, одна из которых имела почти тот же вид, как и его собственная. Недоумение, как и следовало, сменилось укоризной, и с уст его сорвались заслуженные упреки:

— Психи ненормальные!.. Нет, вы только посмотрите!.. Ну и молодежь пошла!..

Собачонка Тузик, с нескрываемым любопытством и неподдельным интересом ожидавшая исхода странного поединка мужчины и женщины со взбунтовавшейся казенной мебелью, будучи перепугана внезапным раздраженным криком гражданина с четырьмя торчащими в стороны ушами, вскочила на ноги. И уже в спешке, без должного вдумчивого подхода, она еще раз спрыснула меченную дважды его костяную ногу, всеми четырьмя лапами подняла гигантский столб пыли и затрусила с независимым видом подальше от греха с места непонятных событий.

Больной в тюбетейке, отплевываясь и отмахиваясь газетой от облака пыли, накрывшего его с головой, переключился на зловредную собачонку, устроившую эту пакость:

— Что ты тут мне?!.. Пшла вон!.. Подняла пылищу!.. Зараза!..

И тут до него, наконец, дошло, в чем заключалась настоящая пакость Тузика — того самого Тузика, которого он прикармливал больничной селедкой, так обожаемой этой подлой шавкой… То ли гипсовый валенок промок насквозь, то ли запах оросившей его жидкости достиг ноздрей, только взгляд гражданина в тюбетейке замер на собственной ноге, вполне живописно оформленной ярко-желтыми потеками. Гражданин рефлексивно задрыгал раненой ногой, пытаясь стряхнуть с нее эту живопись.

И тогда новый истошный вопль сотряс тихий полдень травматологического отделения…

Не осталось ни одного ходячего больного, который не бросил бы шашки, шахматы, домино или транзистор и не двинулся бы к эпицентру непонятного гвалта.