Дружба – это единение душ. Это тонкие, но неразрываемые нити между двумя людьми. И сплетаются эти нити из доброты и снисходительности, из великодушия и умения прощать, из нежности, из чуткости. Да мало ли из чего? Главное – из многого! Потому что глупо рисовать картину одним красивым, к примеру красным, цветом, если рядом есть и зеленый, и синий, и другие цвета. Зачем же думать, что если я правдивая, то уже и хорошая и со мной надо дружить? Это заблуждение. Это очень мало для дружбы, просто копейки.

Когда дружишь, то не со своими драгоценными качествами носишься, а думаешь о друге, что-то для него делаешь, приручаешь его, а бывает – и солжешь ради него. Бывает! Бывает! И ничего нет в этом страшного. Ты потом с другом объяснишься и скажешь ему, или ей, что врать тебе было неприятно, противно, что не надо ставить друг друга в положение, когда надо врать. И может, такого разговора будет достаточно и больше никогда не потребуется лжи, а друг – друг! – останется. Может, выяснится и другое: друг легко относится к обману, ему это как с гуся вода. Вот тогда ты и подумаешь, как ему помочь в этом его заблуждении. А может, все и совсем просто: никто никогда не объяснил раньше человеку, чем различаются ложь и правда?

Тут ведь много чего может быть…

Нельзя размахивать правдой, как кавалерист шашкой. Во-первых, это не нужно правде. Она сама за себя скажет. Во-вторых, никогда не надо ничем размахивать. Ведь из этого черт знает что может выйти. Найдется девочка или мальчик, которые будут размахивать своим умом или своей отзывчивостью, или щедростью. Представишь такое – и не захочешь ни ума, ни отзывчивости, ни щедрости. А то вдруг и скромность начнет о себе вопить, ну какая же это будет скромность?

Наши душевные качества только тогда душевные, и только тогда качества, когда их заметили и оценили другие. А заметив и оценив, стали на них рассчитывать. Вот, мол, живет одна правдивая девочка, я к ней пойду, потому что мне очень нужна правда.

Я вот написала это и испугалась. Представила: придет к нашей героине какая-нибудь девочка. И скажет: «Ты очень, очень правдивая. Посмотри на меня: я некрасивая?» И наша героиня – если она останется такой вот несгибаемо правдивой – ответит: «Ты просто уродина, смотреть страшно». И от такой чистой, дистиллированной правды жить уже не захочется. Вот почему я испугалась, что к нашей корреспондентке смогут обратиться с чем-нибудь, рассчитывая на нее. Пока этого делать нельзя… Опасно… Надо подождать, когда наша девочка поймет, что человек состоит не из одного, пусть даже очень хорошего, признака. В человеке, а в девочке, женщине особенно – она ведь будет матерью, – должно быть много разного хорошего. Она должна быть и мягкой, и понятливой, и отзывчивой, и деликатной. И тогда правдивость вместе со всеми остальными качествами сделают свое дело – человек станет нужным другим людям на самом деле.

В письме этой девочки есть еще одна фраза, прочитав которую, я содрогнулась: «Скоро я стану комсомолкой, меня выбрали заранее комсоргом, но от этого жизнь не лучше, потому что нет друзей».

Ладно, оставим на совести класса выборы «комсорга заранее». Но ведь выбрали человека, которого никто не хотел бы видеть своим другом! Видимо, решили: она у нас громко правдивая, пусть будет главной. И сделали зло. И всему классу, и бедной нашей девочке, которая вконец запуталась. Не дружат, а выбирают, как тут понять?

Так и понять, что все в этом немножко виноваты. Виноваты, что по-своему, кто как может, по-товарищески не объяснили девочке, как всем бывает неуютно, неловко от ее правдивости. Потому что эта ее правдивость – как одинокий колючий куст в большом поле. А поле такое большое и прекрасное. И на нем многое могло бы расти.

Так надо посадить и поливать. И ждать урожая.

И придут друзья… Обязательно.

Есть такое выражение – человек с отрицательным обаянием. Я так это понимаю: прелесть, что за обаяние, а человек – сволочь. Ну, это, конечно, грубо, не так, как на самом деле. На самом деле все тоньше, но одновременно и грубее.

…У нее с детства была такая улыбка, что прохожие останавливались и сами расплывались лицом. Сейчас молодежь рисует смайлики, чтоб сказать: смешно. Вот уголки ее рта всегда были приподняты к двум чудным ямочкам на щеках, а большие синие глаза хлопали ресницами в виде прицепленных к векам смайликов. И всю ее жизнь это не менялось – смайлики, ямочки, зубки и чуть приподнятый носик. Надо ли говорить, что у нее было три мужа, несчитово любовников, что она всегда была при деньгах и достатке? Но я не про деньги и ее очарование. Я про то, что внутри она была совсем другой. Она была профессиональной стукачкой на оплате, и это было делом всей ее жизни.

Один старый мудрый диссидент, когда я рассказала ему про нее, абсолютно не поверил этому.

– Этот тип людей – без лица. Они серые, стертые. Им же нельзя выделяться по определению. А ты говоришь – обаяние. Чепуха.

– Значит, она исключение.

– Я знаю этот мир лучше тебя, поверь, ты ошибаешься. Какое исключение, когда полстраны стучали на другую половину. Скрытно, серо, по-крысиному. Стукачи для неопознанки принимали вид земли или там воды. В этом ведь и была сила «органов», управляющих нами по сю пору. Какие там смайлики? Они же очень серьезные люди, до противности, до отвращения. Улыбающийся человек не мог там быть.

Она была. Эта моя чертова профессия журналиста – вечно рыться носом там, откуда ушли бульдозеры и атомные пушки, а я сижу в яме и ковыряюсь, ковыряюсь до самого говна земли.

Когда немного открыли архивы КГБ, я ухитрилась посмотреть дело моего двоюродного брата-студента, которого замели в пору Чернобыля. Он как бы что-то там узнал и пошел кричать про систему, страну, партию. Так вот, его кричалки на какой-то пьянке слышала Вера Говорухина, ее докладка была в его деле. Вполне официальная: и что, и где, и когда. С ней я училась.

Брат как-то странно умер – острая пищевая инфекция в изоляторе. А у меня пошла раскручиваться память. Вот мы, школьницы-девятиклассницы (конец семидесятых), пишем письмо на радио и просим исполнить песни АББА. На следующий день – письмо еще не успело быть вынутым из ящика – нас вызывает директор и устраивает нам выволочку. Шестидесятилетие Великого Октября, на пороге – коммунизм, встань на цыпочки – и увидишь его свет, а вам какая-то «абаба» нужна? В общем, из этой ерунды сделали «персоналку», потому что вместо того, чтобы склонить головы в виноватости, мы взвизгнули и сказали, что музыку можно слушать ту, которая нравится, и в этом нет ничего плохого для сверкающего на горизонте коммунизма.

Уходя от директора, я, остановившись в дверях, спросила:

– А кто это вам сказал?

– Тот, кому не безразлична твоя комсомольская совесть! – прокричала мне в спину директор.

В классе нас окружили, стали сочувствовать. Смайлики Веры Говорухиной были особенно прекрасны. И я возьми и ляпни:

– Перестань улыбаться, если коммунизм еще не построили.