горная сволочь, чести не ведающая. Впрочем, когда это горцы честь знали? Не было такого! Вот и с ними церемониться нечего». Он увидел перевернутую лавку, поднял ее и сел.

– Мильке!

– Да, господин генерал.

– Покличьте с того берега баржи, пусть раненых туда заберут. Тут им делать нечего, а там мой монах с лекарями.

– Будет исполнено.

– Господа, – он поочередно посмотрел на Кленка, Брюнхвальда, фон Реддернауфа и Пруффа, – скажите людям своим, что до утра город Милликон в их власти. Пусть до утра ни одного дома в городе не останется, все сжечь: лавки, сараи, амбары, торговые ряды… Все-все сжечь!

Волков опять посмотрел на арбалетный болт. «Я вам покажу, псы горные, как моих людей болтами шпиговать!»

– Эшбахт, виват! – радостно воскликнул Кленк. – Мои люди уж очень такому делу рады будут.

– Да, – кивнул Карл Брюнхвальд, – городок-то не бедный.

– Господин генерал, – вкрадчиво поинтересовался Габелькнат, – а нам можно принять участие в грабежах?

– Габелькнат, вы же из богатой семьи! – заметил ему капитан Дорфус со смехом.

– Все равно хочется, – отвечал молодой человек.

– Никому не возбраняется, даже офицерам, – сказал генерал, вставая. И тут же, повернув арбалетный болт в сторону капитана ландскнехтов, продолжил: – Но… Особенно вас, Кленк, это касаемо… Скажите людям своим, что я не потреплю ни поножовщин, ни драк ни из-за баб, ни из-за денег. Пусть сержанты и ротмистры приглядывают за людьми.

Сообщение о том, что генерал Эшбахт дозволяет взять город на меч, всколыхнуло войско. Даже среди тех, кто был ранен в осажденном лагере, нашлись те, что отказались ехать лечиться, а решили остаться и как следует отомстить горожанам грабежом и насилием над их женщинами.

Прискакали кавалеристы и сообщили, что по западной дороге из города уезжают и убегают люди с барахлом.

– И до них уже дошло! – огорчались солдаты, готовясь бежать в город.

– Кавалеристы, дурьи головы, чего же вы их выпускаете? Они же с деньгами бегут! Ловите их, не давайте убегать!

– И баб, баб особенно ловите.

Даже обозные возницы, загнав свои телеги в лагерь, не выпрягая лошадей, бежали в город. Все стремились туда.

– Скажите своим людям, чтобы не расстраивались, – говорил генерал капитану Нейману, солдаты которого охраняли лагерь и, естественно, никуда уйти не могли, а лишь с тоской глядели поверх частокола на уходящих товарищей, – я прикажу офицерам, чтобы вам отсчитали часть добычи.

– Прекрасно, господин генерал, а как насчет вина и баб? – отвечал капитан.

Волков лишь усмехнулся. Кроме охраны лагеря он оставил в резерве сотню ландскнехтов, хоть те и рвались пограбить, и разослал разъезды по дорогам. Армия во время грабежа была весьма уязвима, генерал сам помнил один случай, когда он и его товарищи побежали грабить обоз разбитого врага, а враг собрался с силами, построился да тресками выбил их из своего обоза и еще дальше погнал. Так что нужно быть настороже. Особенно когда вокруг бродит побежденный, потрепанный, но не сломленный враг. Война зачастую похожа на маятник.

Особенно хорошо пошли дела у кавалеристов. Они грабить дома не пошли. К чему им это? Когда пешие солдаты входили в город с востока, фон Реддернауф с двумя сотнями своих людей проехал вдоль всего города и оказался у западной его оконечности. Зачем грабить дома да мучать горожан, избивая их, пока не отдадут спрятанное серебро, когда можно ловить их на выходе из города и просто обыскивать? Это уж если они упрямиться начнут, тогда, конечно, без кулаков, палок, а иной раз и без железа не обойтись, но многие из тех, что бежали, кошельки сами отдавали, лишь бы их жен и дочерей не трогали. Кавалеристы были люди благородные, обещали не трогать баб, но все равно всех обыскивали, и даже тех, кто сам отдал кошелек. Люди существа лживые, ушлые, предложат тебе малое, чтобы сберечь большое, спрятанное под рубахой, или под юбкой дочери, или в пеленках младенца. Но майор фон Реддернауф был очень-очень опытным человеком, как и офицеры его, и как люди его. Все это он уже видел, обо всем он уже знал. Вот и шарили кавалеристы по телегам и наспех собранным узлам в поисках серебра или даже золота. И не пропускали никого, особенно всякого, кто считал себя важным человеком. Уж этих обыскивали особенно: колечко у тебя золотое – подавай сюда, у бабы твоей золото в ушах – и это позвольте. Конь у тебя? Веди сюда коня. Бархат, мех, парча, шелк? Скидывай, и ничего, что ты в исподнем пойдешь, главное, что пойдешь, и со всеми членами своими. Да еще спасибо скажи, что дочерей твоих отпустили, а не в лагерь увели на недельку или не увезли их на тот берег и не выдали замуж за нищих солдат-папистов. Ну, говори спасибо, подлец, за то, что по-доброму с тобой обошлись, да еще кланяйся, кланяйся ниже, а не то гляди у меня. Ну, а если вдруг у умника какого, что сам деньги первый предложил, в панталонах вдруг малый кошелек с десятком золотых нашли, уж тут не взыщи. Человека такого бьют. А бабу его, от страха воющую, волокут в сторону. И под смешки достают злые кавалеристы ножи. Нет, не для того чтобы женщину резать, а для того чтобы одежду с нее срезать всю. Без одежды ее приходовать удобнее. И ничего, что она орет, что глаза закатывает, что стыдно ей, что соседи-горожане на нее глазеют, все равно всю одежду с нее срежут. Другим в назидание. Пусть все видят и знают: то ее муж-хитрец виноват. И поделом ему, кроме башки разбитой, еще и жена опозорена будет, будут ее брать лихие кавалеристы прямо у дороги, даже в кусты не поведут.

И так хорошо шло дело у кавалеристов. Один мешок под серебро, один под золото, короб под кольца, цепи и серьги. И беспрерывным потоком все в эти мешки сыплется и сыплется отобранное у тех, кто из города сбежать надумал. А еще целая телега под меха да парчу. Там уже куча всякого. Это потом поделят, кому что будет по душе. А к добыче бренной есть и услада для души, два десятка голых баб уже в их распоряжении, пользуйся всякой. В ходу те, что помоложе да попрекрасней, и ничего, что опухли они от слез. Ну, кто скажет, что плоха жизнь доброго человека? А то, что уже одного горожанина зарезали, так то сам виноват: уж больно он упорствовал, когда его дочерей стали раздевать, больно ярился, вот и получил свое – лежит теперь у дороги с распоротым брюхом.

А в городе