— А… вы тут вроде авангарда? Теперь вспоминаю… я видел мисс Хикс в Венеции позавчера, — продолжал Лэнсинг, пораженный, что прошло едва ли сорок восемь часов, как он случайно встретил Корал в дельи Скальци.

Мистер Баттлс, вместо того чтобы ответить, нерешительно подошел к столику Ника:

— Вы позвольте мне присесть на минутку, мистер Лэнсинг? Благодарю вас. Нет, я здесь не в качестве авангарда… хотя, думаю, «Ибис» прибудет завтра. — Он откашлялся, протер очки шелковым платком, снова водрузил их на нос и важно продолжил: — Пожалуй, дабы предупредить возможное недоразумение, стоит сказать, что я более не служу у мистера Хикса.

Лэнсинг сочувственно посмотрел на него. Очевидно, тому было ужасно тяжело сообщать об этом, хотя буря эмоций никак не отразилась на его непроницаемом лице.

— Вот как! — Ник улыбнулся, затем отважился на шутку: — Надеюсь, причина не в вашей откровенной неприязни к Тьеполо.

Мистер Баттлс покраснел еще гуще.

— Ах, мисс Хикс упомянула… рассказала вам?.. Нет, мистер Лэнсинг. Признаюсь, я принципиальный противник упаднического искусства Тьеполо и всех его современников, но, если мисс Хикс больше нравится мгновенно поддаваться нездоровому очарованию итальянского декаданса, не мне возражать или критиковать. Ее интеллектуальный и эстетический уровень настолько выше моих скромных способностей, что было бы смехотворно, неподобающе…

Он замолчал, не договорив, и снова принялся вытирать легкий налет влаги на стеклах очков. Было очевидно, что он очень страдает и жаждет, но в то же время боится говорить, отчего страдает. Однако Ник не делал дальнейших попыток навести мост над пропастью собственных забот; и мистер Баттлс, не дождавшись поддержки Ника, продолжил:

— Если вы увидели меня сегодня здесь, то лишь потому, что, после несколько резкого разрыва, я не могу расстаться с нашими друзьями, не бросив прощального взгляда на «Ибис» — где я провел столько вдохновляющих часов. Но вынужден умолять вас, — добавил он искренне, — если увидите мисс Хикс… или кого-то из нашей компании — не упоминайте о том, что я в Генуе. Я хочу, — простодушно сказал мистер Баттлс, — сохранить строжайшее инкогнито.

Лэнсинг благожелательно взглянул на него:

— Но… не будет ли это по отношению к ним некоторым образом недружелюбно?

— Иначе никак нельзя, мистер Лэнсинг, — ответствовал бывший секретарь, — и я полагаюсь на ваше благоразумие. По правде сказать, я здесь для того, чтобы еще раз взглянуть не на «Ибис», а на мисс Хикс, только раз. Вы поймете меня и учтете мои переживания.

Он снова поклонился и пошел к выходу, семеня маленькими ногами в глухих башмаках; на пороге задержался, чтобы сказать: «С самого начала это было безнадежно», и исчез за стеклянными дверями.

Молодой человек вызвал в Нике легкое сочувствие: было что-то необычайно трогательное в фигуре живого и деятельного мистера Баттлса, превратившегося в слабовольное олицетворение безответной страсти. И какая неприятная неожиданность для Хиксов — так внезапно лишиться секретаря, который владел «иностранными языками»! Мистер Бек вел учет доходам и расходам и договаривался с владельцами гостиниц; но на мистере Баттлсе лежала более высокая задача развлекать неизвестных гениев, которые толпились вокруг Хиксов, на их собственном языке, и Ник мог представить себе, в какое замешательство, должно быть, привело это его бывших работодателей накануне греческого круиза, который миссис Хикс, несомненно, называла одиссеей.

На следующее утро воспоминание об отчаявшемся поклоннике Корал забылось и Ника снова закружило колесо собственных горестей. Накануне вечером, когда он посылал записку Сюзи из их любимого ресторанчика неподалеку от палаццо Вандерлинов, он твердо намеревался отсутствовать день или два, чтобы собраться с мыслями и обдумать сложившееся положение. Но, вручив письмо мальчишке, сыну хозяина, маленькому приятелю Сюзи, Ник решил дождаться его возвращения. Посыльного не просили дожидаться ответа, но Ник, зная дружелюбие и любопытство итальянцев, был почти уверен, что мальчишка, в надежде поглазеть на Сюзи, задержится там, пока письмо будут относить наверх. И он представил себе, как горничная стучится в темную комнату его жены и Сюзи торопливо припудривает заплаканное лицо, прежде чем вскрыть конверт, — бедная глупая девочка!

Мальчишка вернулся намного быстрей, нежели ожидал Ник, и не принес ответа, но просто сообщил, что синьоры не было дома: что никого не было.

— Никого?

— Синьоры и четверых джентльменов, которые обедали в палаццо. Они ушли все вместе пешком вскоре после обеда. Никого не было, кому я мог отдать записку, только гондольер на лестничной площадке, потому что синьора сказала, что придет очень поздно, и велела горничной ложиться спать, и горничная, конечно, тут же ушла со своим иннаморато.[15]

— Вот как!.. — сказал Ник, бросая монету в руку мальчишке и выходя из ресторана.

Сюзи ушла… ушла со своей обычной компанией, как делала каждый вечер в эти душные летние недели, ушла после разговора с Ником, словно ничего не случилось, словно весь его и ее мир не рухнул и они не остались перед его развалинами. Бедная Сюзи! В конце концов, она просто следовала инстинкту самосохранения, старой неисправимой привычке не сдаваться, идти вперед и не распространяться о своих трудностях; что, если эта привычка уже породила безразличие и для нее стало так же легко, как для большинства ее друзей, переходить от трагедии к танцам, от страданий к синема? Что в них осталось от души, спрашивал он себя…

Поезд отправлялся не раньше полуночи, и, покинув ресторан, Ник отправился бродить по душным боковым улочкам, пока усталые ноги не вынудили его завернуть в увитую виноградом перголу у винного погребка для гондольеров на пристани близ пьяцетты. Здесь за стаканом холодного вина он мог скоротать время, пока не придет пора двигаться на вокзал.

В начале двенадцатого он начал оглядываться, подыскивая лодку, когда черный челн причалил к ступеням и из него с шутками и смехом выпрыгнула стайка молодых людей в вечерних туалетах. Ник, наблюдая за ними из тени виноградных шпалер, увидел, что в компании всего одна дама, и ему и без фонаря над пристанью нетрудно было узнать ее. Сюзи — с непокрытой головой, смеющаяся, в легком шарфе, соскользнувшем с плеч, с сигаретой меж пальцев — подхватила под руку Стреффорда и повернула к столикам Флориана, а за ними следом Джиллоу, князь и молодой Брекенридж…

В часы, проведенные в поезде, и потом в бесцельном шатании по улицам Генуи Ник сотни раз вспоминал эту быстро промелькнувшую сценку. В их с Сюзи мире, подобном беличьему колесу, нельзя было останавливаться, иначе упадешь, и Сюзи явно предпочла продолжать бег. В свете фонаря на пристани он хорошо рассмотрел ее лицо и увидел накрашенную и напудренную маску, тщательно скрывающую следы всех переживаний, которые могла оставить сцена, происшедшая между ними. Ему даже показалась, что она капнула себе в глаза атропин…

Нужно было торопиться, если он не хотел опоздать на полуночный поезд, — а ни одной гондолы, кроме той, на которой только что приплыла жена. Он прыгнул в нее и попросил гондольера отвезти его на вокзал. Подушки, на которые он откинулся, еще пахли ее духами, а в электрическом сиянии вокзала он разглядел в ногах розу, упавшую с ее платья. Выходя из лодки, он раздавил ее каблуком.