А теперь он думал: может, отец просто захотел перемены (почему-то мысль была именно об отце), такой, чтобы посерьезней, а не чтоб дней на двадцать в санаторий поехать (любил), или еще куда-нибудь, к брату в Минск или в Саратов к сестре – не сиделось ему на одном месте. А может, это была идея матери, ее тоже время от времени охватывал порыв куда-нибудь переместиться в пространстве – правда, только не в санаторий, а вот к брату в Сургут с удовольствием. Оба непоседами были, хотя и дачу любили. С нуля ведь все здесь подняли, лес корчевали сами, садовые деревья сажали, домик сами строили… По целине. По бездорожью. В те годы все куда сложнее было, только удивляться их выносливости.

Как-то июльским днем жена с дочерью ушли в лес, а он бесцельно бродил по участку, лелея все ту же назойливую мысль, что все повторяется, повторяется, повторяется, и эта дорожка, протоптанная по саду, такой же останется, и он на ней – как и двадцать, и тридцать лет назад, и забор чуть скособоченный, чуть подгнивший, хотя еще крепкий, который, конечно, неплохо бы обновить, только все равно ничего от этого кардинально не изменится. Даже если новый дом построить, на что не раз намекала жена. В другом месте наверняка бы и жизнь стала какой-то иной – люди новые, запахи другие, каждый уголок манил бы неизведанностью, новизной, горизонт открывался бы иначе… Точно бы иначе. Еще бы лет на двадцать-тридцать хватило: обжить, втянуться, переустроить все на свой лад – хлопот, конечно, много, но зато и азарт. Стимул!

Вот так, бродя, проходил он мимо кустов черной смородины, уже отплодоносивших, бедненько, но жена все-таки пару литровых банок варенья приготовила, и вдруг заметил под одним маленький всхолмик, будто крот нарыл. Свежая серо-коричневая земля, еще не успевшая просохнуть.

Любопытство не порок – присел, наклонился, потыкал пальцем, не поленился – сходил за той самой лопаткой, с какой уже не раз застигал жену, красная такая лопатка, почти игрушечная. Мягко, как в торт, погрузился миниатюрный штык в землю, рассек, раздвинул уже взрыхленное. Еще, еще… Довольно глубоко, оказалось, нужно копать, не так быстро у него получилось. Ага!.. Наконец-то ткнулся во что-то твердое – звякнуло будто о стекло.

Оказалось: пластмассовая баночка из-под какого-то крема с крепко закрученной крышкой. И правда – вроде как «секрет»: внутри серебристой фольгой выложено, засушенный цветочек календулы (жене очень нравились), розовое стеклышко, синяя пуговка, клочок бумажки.

Несколько секунд поколебавшись, чувствуя себя почти шпионом, бумажку все-таки вытащил. Буковки мелкие-мелкие, но отчетливые – почти печатные. Старательные такие буковки – даже не понять сразу, кто писал – жена ли, дочь.

«23 июля 20… Ходили на пруд, солнечно и жарко, поймали одного карася и одного бычка. Днем собирали малину – сладкая. Вечером наблюдали, как заходит солнце, сначала оранжевое, потом все красней и красней, а под конец будто пламя. Завтра пойдем в лес за грибами, вроде уже появились. До свидания!»

Известно, с собаками у Юли какие-то особенно нежные отношения.

На даче, куда частенько наведывалась, а летом чуть ли не каждый день, прямо с работы, благо не так далеко от города и станции, примазался к ней симпатичный такой «дворник» – Рыжик (на морде написано, что Рыжик), оранжево-серый (от пыли), лохматый, востроносый, с пышным веерообразным хвостом. Явная смесь колли (а может, и лайки) с кем-то.

Ласковый.

Ничего она для его приручения не делала, даже не заговаривала с ним. Пришел и пришел, так же и уйдет, ни к чему… Даже делала вид, что не замечает, не обращала на него никакого внимания. Это потом стала прикармливать, ну да это и другие делали, соседи, многие. А он охотно оставался ночевать, видимо, признавая ее если не за хозяйку, то, во всяком случае, за одну из главных своих попечительниц. Были, несомненно, и прочие, хотя предпочтение явно отдавалось Юле. Она это оценила, изредка балуя его всякими гастрономическими изысками, специально притаскивала из города.

Оставаясь у нее, он тут же делался строгим и даже агрессивным к чужим, никого не пускал на участок, сердито лаял и скалил довольно внушительные клыки. Стоило же ей приблизиться к нему, как он тут же искательно заваливался на спину, колотил хвостом-метелкой по земле и требовал, чтобы она ему почесала светлое, словно выгоревшее на солнце шерстистое брюхо. Если сидела с книжкой на диване или колдовала на кухне, тот ложился возле двери и, уткнув морду в лапы, полуприкрыв глаза, внимательно следил за ней. Иногда она окликала его, и тогда пес вздрагивал ушами и вскидывал голову, либо – в зависимости от интонации – вопросительно приподнимал смешные лохматые брови, превращавшие его морду в некое гротескное подобие человеческого лица. Но – отзывался неизменно, всем своим видом демонстрируя, что внимание ее, даже такое беспредметное, как простое «ну что, зверюга?» или «а у кого это такой черный носик?», весьма ему по душе. Ну да, он здесь, вот он…

Бывало еще и другое, вроде как ритуал: время от времени Юля подходила к нему и, встав на колени или усевшись возле на пол, зарывалась лицом в густую собачью шкуру. Удивительно, говорила, ведь псиной почти не пахнет. Даже цветами якобы пахнет какими-то. Или – в минуту нежности – приближала вплотную нос к песьему и дышала вперемешку, нравилось ощущать его дыхание, чистое, по ее утверждению, как у йога.

Может, и был он – собачий йог, кто знает, во всяком случае с какими-то своими задвигами. Мог, например, долго-долго сидеть, задумчиво глядя перед собой в пустоту, словно медитируя или погрузившись в какие-то свои тайные мысли.

Соседи по поселку рассказывали (не без ревности), что, когда Юли нет, он сильно скучает, приходит к ее дому и ложится на крыльце – ждет ее.

Однажды он серьезно занемог, валялся на боку, выпростав длинный розовый язык и тяжело дыша, не пил-не ел, какие бы деликатесы Юля ему ни подсовывала. Тогда она вызвала такси и помчалась с ним в московскую ветлечебницу, где ему за немалые деньги сделали операцию. После этого пес некоторое время жил у нее в квартире, и только когда окончательно поправился, снова был отправлен за город.

А все равно не говорила: «моя собака», хотя вполне могла бы.

Нет, не хотела, чтобы Рыжик был ее собакой.

Ей не нужно… (ее слова)

Имелось в виду: не нужна собака. Она, видите ли, не хотела привязываться по-настоящему. «Не хочу и все», – строго говорила Кириллу, близкому приятелю, словно заранее предупреждая возможные его контрдоводы. Уже несколько месяцев они встречались с Кириллом, Рыжик же фактически был свидетелем их романа, поскольку самый пик его пришелся как раз на летние дачные месяцы.

Как-то Кирилл, наблюдательный, сказал: «Все равно ты его любишь…» – про Рыжика, на что Юля замотала головой, категорически: нет и нет, просто жалко его, вот и все. Ничего такого, особенного. Приходит и пусть приходит, а прочее – так, пустяки…

Это она про нежности.

Нужно заметить (тут две сюжетные линии сходятся), что Юля и с Кириллом держала некоторую дистанцию, не так чтобы, но все-таки… То есть, понятно, вроде как близки, хорошо вместе, но чем лучше, тем ощутимей (для Кирилла имеется в виду) – дистанция. В самые, так сказать, нежные размягченные минуты – холодок. Отстраненность…