Нас привезли в тюрьму Фрэн.

Тюрьма была переполнена.

В камере, куда меня привели, на восьми квадратных метрах размещалось пятнадцать женщин. Никто не приветствовал меня, никто не говорил со мной. Впоследствии я узнала, что все эти женщины были невестами, женами, сестрами членов борцов Сопротивления. Многие из них состояли в Сопротивлении сами. Разумеется, они проявили осторожность – я могла быть подослана. В дамочке с роскошным лисьим боа они увидели угрозу для себя.

Рахиль и детей я больше не видела. Я собралась с духом и спросила у одной из женщин:

– Когда меня арестовали, со мной была подруга, еврейка, и две ее дочки. Вы не знаете, куда их могли упрятать? Здесь есть еще камеры для женщин? Или для женщин с детьми?

Моя собеседница только фыркнула:

– Для женщин с детьми, как же! Вернее всего, их запрятали в подвал.

– Как в подвал? Но…

– В подвал переводят всех, кто ждет транспорта.

– Транспорта? Куда?

– В концентрационный лагерь. Она же еврейка? Вот и поедет в концлагерь.

И женщина отодвинулась от меня, словно желая показать, что разговор окончен.

Я попыталась выяснить что-нибудь у охранника, который приносил нам еду. Это был заключенный, но уголовный заключенный, как мне объяснили. Уголовники пользовались большим благоволением «нового порядка», их еще можно было перевоспитать, в то время как политические заключенные полагались безнадежными. У этого здоровенного рыжего парня руки были покрыты пикантными татуировками. На кисти была наколота женщина, указательный и средний палец были как бы ее ногами, довольно кривыми и волосатыми. Когда парень шевелил пальцами – дамочка пикантно двигала ножками. Этот фокус он проделывал всякий раз, когда я подходила к окошечку со своей миской. Потом парень глубоко зачерпывал ковшом и доставал со дна гущу. Видимо, это был нешуточный знак внимания. Тщетный – я все равно не могла есть. Я питалась только хлебом и водой, а похлебку отдавала сокамерницам. Впрочем, они все равно относились ко мне с подозрением.

Я описала охраннику Рахиль, и он обещал посмотреть.

– Хотя мне все эти жидовочки все на одно лицо. Носы – во, глаза навыкате… То ли дело ты, хорошенькая мордашка…

Пришлось проглотить грубый комплимент и даже улыбнуться в ответ. Но в тот же день мне пришла неутешительная новость – Рахиль с детьми была увезена в концлагерь Дранси.

– Что это за место? – спросила я у своего рыжего благодетеля.

– Фью-уить, – высказался он неопределенно. – Не хочешь поцеловать меня, крошка? Я ведь выполнил твою просьбу?

– Этого мало, – сказала я нахалу. – Еще мне нужно узнать, где находятся Раймонд Обрак и Франсуа Пелетье.

– Ты такая любопытная, – наигранно удивился уголовник. – Но и на этот вопрос у меня есть ответ. Их только что отвезли на улицу Соссэ, в гестапо.

– Что с ними там будут делать? – вскрикнула я.

– Пытать, – пожал дюжими плечами уголовник. – Там всех пытают. Иной раз такое оттуда привозят, что и на человека-то непохоже – так, груда кровавого тряпья. И тебе тоже туда дорога, так что спеши любить, моя дорогая… Или хотя бы плати!

Я отдала этому мерзавцу одно из своих колец. Не могла не заметить, что после нашего разговора большинство заключенных женщин прониклось ко мне сочувствием.

– Ты, оказывается, знаешь Раймонда, – сказала мне соседка. – Откуда?

– Он бывал у меня в доме. Вилла «Легкое дыхание» между Булонским лесом и Сен-Клу, слышали?

Она отодвинулась от меня, посмотрела пристально.

– О-о, так ты и есть хозяйка «Легкого дыхания»? Слышала. И о тебе тоже. Ты давала приют тем, кому некуда было больше бежать. Ты лечила раненых.

– Я?

Действительно, я помогла Франсуа. Еще был тот человек с внешностью буржуа, плотненький, в хорошем костюме. Франсуа привез его в клинику. У него голова была поцарапана пулей, я сделала ему перевязку, и он ушел.

– У тебя издавался листок «Оборона Франции», – закончила соседка. – А меня зовут Ивонна Одон. Ты не слышала обо мне?

Я покачала головой.

– Франсуа… он почти ничего не рассказывал мне. Он не хотел, чтобы я участвовала в борьбе. Он хотел уберечь меня.

– И не очень-то преуспел, верно? – горько усмехнулась Ивонна. – Вы попались, так? Я услышала о провале вашей группы раньше, чем вас привезли. Кто-то предал вас. Катрина Боннер, ты знаешь предателя?

Ее глаза жгли меня. Приветливый тон сменился на змеиное шипение.

– Ты приезжаешь сюда… Такая дамочка, куколка, в мехах, с бриллиантовыми кольцами. Тебя сажают в камеру, но не водят на допросы, не пытают… Так может, ты и есть предатель, и тебя подсадили к нам, чтобы ты втерлась в доверие? Передай этим мерзавцам – я ничего не скажу, ничего!

И она зарыдала, упав лицом на грязный соломенный тюфяк. К нам подошла еще одна женщина, постарше, и, обняв мою собеседницу за плечи, увела ее в другой конец камеры. Я увидела, что Ивонна шла с трудом. Потом пожилая дама вернулась ко мне.

– Не принимайте ее слова близко к сердцу, моя дорогая. Ивонна немало пострадала.

– Она сказала… пытки?

– К сожалению, да. Арестованных в индивидуальном порядке гестапо почти всегда пытает при допросе. У этих свиней нет ни малейшего понятия о гуманности – даже удивительно, что их нация дала миру таких гениев, как Бетховен, Моцарт, Бах…

От этой женщины, матери активного деятеля Сопротивления, в прошлом – учительницы музыки, а сейчас – узницы, дожидавшейся высылки, я узнала многое, что предпочитала бы не знать. В гестапо были в ходу пытки. Допрашиваемым пилили зубы напильниками, клещами вырывали ногти, тело жгли паяльной лампой. Пускали в ход электрический ток. Ножом иссекали кожу на подошвах ног и заставляли ходить по рассыпанной соли. Между пальцев ног зажимали смоченные керосином жгуты и зажигали их. Поджаривали пятки над углями. Держали голову под водой до тех пор, пока заключенный не начинал захлебываться. Подвешивали на дыбе и избивали – ногами, кулаками, кнутами из воловьих жил. Пытки, применяемые к женщинам, были просто невообразимо бесчеловечны и отвратительно изощренны. Одной из таких и подверглась Ивонна.

– Плохо, если повезут на улицу Соссэ, там орудуют французские подручные гестапо, они еще хуже своих нацистских патронов. Есть отделения гестапо на улице Лористон, на бульваре Розен… Но на улице Соссэ хуже всего.

У меня кровь стыла в жилах. Ночью я почти не спала – от духоты, от головной боли, от голода и страха. Так кто же предатель, думала я.

Кто знал о Франсуа?

Неужели мать?

Нет. Она не могла.

Или могла?

Ночью мне приснился брат. Это было не видение, а именно сон, как будто в нацистскую тюрьму не было хода даже призракам, даже галлюцинациям. Действие необыкновенно реального сна происходило в клинике Клиши. Он сидел в углу моего кабинета, а за столом сидел доктор Дюпон и читал мой дневник. По его лицу метались тени. Рядом стояла Спичка и грызла ногти – они у нее вечно были обкусанные, вросшие в темно-розовое воспаленное мясо. Доктор дочитал, закрыл дневник, аккуратно положил его на стол. Он обратился к Спичке, словно продолжая давно начатый разговор: