– Бедняжечка вы моя, кто же примет вашего ребеночка?

Я не подозревала о своей беременности, потому что мои менструации и раньше были нерегулярными, а когда они прекратились в тюрьме, я не удивилась. Я слышала о таких вещах, и во всем винила стресс. Но во мне росла новая жизнь. Как это произошло? Мы никак не пытались предотвратить беременность, но я отчего-то была убеждена в своей неспособности зачать. Ведь этого не произошло раньше? Но что там было у меня «раньше», от чего во мне могла зародиться жизнь?

Я подозревала, что беременность лучше скрыть. К счастью, мой живот почти не выпирал, а бесформенная юбка и шерстяной джемпер скрывали фигуру. По ночам я прикасалась к себе, пыталась уловить движение плода. Нет, еще слишком рано. Но скоро уже, скоро…

Я заставляла себя есть и не погружаться в глубины отчаяния. Ради ребенка Франсуа. Он должен жить. Я молодая и сильная, я смогу. Я вырвусь из этого ада и увезу ребенка подальше из этого мира рабов, зависящих от капризов жалкой кучки своих безумных хозяев. Мы еще будем счастливы, мы уедем в Австралию…

Я рассказывала ребенку об Австралии, шепотом пела ему колыбельные…

Нас подняли на рассвете и выгнали во двор, как овец. Построили на брусчатке. Устроили перекличку. Женщины откликались по очереди, откликнулась и я. Меня мутило, но я знала – нельзя, чтобы меня стошнило. Нельзя выглядеть больной, слабой.

Женщин погнали в грузовики, в высокие кузова – по подложенным доскам. У меня кружилась голова, и я спокойно подумала, что не смогу сейчас пройти по этой узкой доске. Я непременно упаду. Но кто-то взял меня за локоть.

– Идемте.

Я пошла, едва переставляя ноги. Меня посадили в кабину. В отличие от остальных узниц я ехала с комфортом, я даже глядела в окно, за которым проносились предместья Парижа. Водитель молчал, я краем глаза видела его бледный профиль, темную прядь волос. Отчего он показался мне знакомым?

– Октав, – прошептала я.

Но он продолжал смотреть перед собой. Разумеется, этот молодой немец не мог носить это имя. И мой брат, мой маленький мертвый брат, не сделавший в своей жизни ни единого вдоха, но каким-то образом оставшийся жить в моей душе, не мог вести этот страшный грузовик, наполненный обреченными на смерть.

Наш путь лежал в форт де Роменвиль, где теперь располагался концлагерь. Как я уже знала, Роменвиль не был собственно лагерем, но чем-то вроде пересыльного пункта. Властвовал над этим филиалом ада некто капитан Рикенбах. Я имела честь получить у него аудиенцию в первый же день прибытия в лагерь. Он выглядел как немецкий солдафон в исполнении провинциального актера – дюжий, рыжий, с рыжими усами, рачьими глазами навыкате. От него исходил сильный запах вчерашнего перегара и сегодняшний винный дух. Смыслом и целью жизни капитана Рикенбаха было – никогда не протрезвляться. Смею надеяться, что он глушил вином угрызения совести…

– Сегодня господин Пиф-паф в хорошем настроении, – сказал кто-то за моей спиной, когда меня вели по коридору в кабинет капитана.

Тогда я удивилась – вот это угрюмое похмелье считается хорошим настроением? Но потом поняла: да, так оно и есть. В плохом настроении капитан Рикенбах размахивал револьвером, как перчаткой.

Капитан только осмотрел меня с головы до ног, потом снова уставился в бумаги. Я могла бы поручиться, что он не умеет читать.

– Доктор? Вы – доктор Катрин Боннер?

– Так и есть, капитан.

Капитан икнул и махнул рукой.

– В больничный корпус, – буркнул он. – Размещайтесь при больничном корпусе. Вам покажут, где вы можете остановиться.

Роменвиль выглядел неприглядно – ветхие строения, грязные проходы между ними, всюду нечистоты, дурной запах. Здание, куда меня привели, когда-то было складом, комната – конторой. Там еще стояла специфическая канцелярская мебель и пахло не больницей, а пылью и чернилами. В складе стояли походные койки без белья – полагаю, тут должен был располагаться лазарет.

– Размещайтесь здесь, – кинул мне мой конвоир. – Через некоторое время руководство лагеря побеседует с вами и установит круг ваших обязанностей.

– Но, – начала я, – что мне делать сейчас?

– Я не уполномочен давать вам указания, – отрезал конвоир. – Постарайтесь найти себе занятие, если уж вам так повезло!

Оставшись в одиночестве, я вздохнула свободнее. Теперь можно было оглядеться. Через грязные окна едва пробивался луч света. Я решила начать с уборки.

Это было трудно – за два месяца сидения в камере я разучилась двигаться, тело словно затекло, мышцы стали как кисель, суставы скрипели. К тому же у меня не было ничего, щетки, тряпки, ведро, воду, моющие средства – все это надо было где-то раздобыть…

И все же я сделала это. Я нашла человека, который ведал хозяйственной частью, и ценой грубой лести и унижения выпросила все необходимое. Я мыла, скребла, выплескивала воду. Мне казалось, что я снова в монастыре, снова оттираю каменные плиты в коридоре – это полагалось делать в наказание, но мне-то нравилось убираться. Когда ты делаешь что-то чистым, ты сразу видишь результаты своего труда. А это приятно…

– Похвально.

Сухой, как щелчок курка, голос. Я подняла глаза. Не самая лучшая поза для того, чтобы соблюсти достоинство при знакомстве – стоя на коленях. Но кажется, она понравилась человеку, остановившемуся на пороге комнаты. У него было истощенное лицо и глубоко запавшие глаза фанатика.

– Доктор Боннер, не так ли? Можете обращаться ко мне – господин штурмбаннфюрер. Думаю, вы уже поняли, что вам предоставлен единственный в своем роде шанс искупить свою вину, послужив великой Германии. Вы получили должность доктора при лагере Роменвиль. У вас есть вопросы?

У меня был вопрос, и очень важный – для чего доктор людям, обреченным на смерть? Но я сказала:

– Господин штурмбаннфюрер, вероятно, знает, что по специальности я – психиатр.

Он утвердительно наклонил голову:

– Хотите сказать, вы не годитесь для этой должности?

– Нет… Вовсе нет, – позорно забормотала я.

– Смею вас заверить, у вас тут не слишком много будет работы по специальности. Да и в Германии психиатр – исчезающая специальность. Полагаю, вашей общеврачебной подготовки будет довольно для того, чтобы определить начинающуюся эпидемию?

– Безусловно, – согласилась я.

– Завтра вы получите все необходимое.

Штурмбаннфюрер лгал. Ни завтра, ни послезавтра я не получила всего необходимого. У меня почти не было лекарств, недоставало перевязочного материала, анестезирующих средств, квалифицированного подручного, надлежащих санитарных условий. Не хватало даже постельного белья!

Но и работы было не так много. Я рассчитывала на большое количество пациентов с побоями, но нет – те, кого избивали, не получали врачебной помощи. Они не заслужили ее. Они медленно умирали в подземных казематах. Правда, пациенты с огнестрельными ранениями у меня были. Не те, кого уводили расстреливать на холм Мон-Валерьен – те не возвращались назад. А вот жертвы бурного темперамента капитана Рикенбаха попадали ко мне нередко, и среди них были даже немецкие солдаты. Без меры употребив французского красного вина за обедом и запив для верности рюмочкой-другой излюбленного кальвадоса, Рикенбах впадал в боевой экстаз берсерка и принимался рыскать по лагерю с неизменным револьвером в руках. В лагере его звали капитан Пиф-паф. Часовые побаивались его инспекторских рейдов, потому что кроме отборной ругани они сопровождались непрерывной стрельбой. Счастье еще, что пьяному Рикенбаху меткость была не свойственна. Зато он применял утонченную психологическую пытку – хватал подвернувшегося под руку заключенного, оглашал приговор и приказывал вывести его с завязанными за спиной руками к стене форта. Прибывший взвод брал приговоренного на прицел и ждал команды «огонь», но Рикенбах только похохатывал, проходя вдоль строя. Через несколько минут мучительного ужаса заключенному объявляли о милости капитана и уводили в лагерь. Эти «помилованные», на мой взгляд, должны были сойти с ума, но, видимо, я недооценивала пластичность человеческой психики. Никто из них не попал ко мне, так что штурмбаннфюрер оказался прав – работы по специальности у меня не было.