В день аварии, выйдя из больницы, я около семи часов вернулся в редакцию, так как мне пришлось спешно бросить свою работу. Статью за меня дописала Кристина, она работала со мной в одном отделе. Она очень способная девушка и заслуживает большей самостоятельности, но, чтобы добиться повышения, ей, как и всем работающим женщинам, надо работать намного лучше, чем ее коллегам-мужчинам. При одинаковых заслугах предпочтение, к сожалению, отдается мужчинам.

Я закончил свои дела и, перед тем как уйти домой, достал из корзины разбитый стакан, решив взять его с собой. После таких трагедий все приобретает особое значение. Та же открытка про бутерброд с тунцом, отправленная из Орегона. Несмотря на почтовый штамп и марку, открытка, кажется, пришла из Аргентины. Все-таки удивительно, какое значение приобретают для нас вещи, принадлежавшие человеку, которого нет больше с нами. Для нас они превращаются в драгоценность.

Я с трудом могу вспомнить все, что приходило мне в голову за последующие дни. В тот же вечер, не знаю почему, я поехал на место аварии. На асфальте валялись осколки красных подфарников. Я подобрал один кусочек. Он до сих пор хранится у меня дома.

Место аварии находилось между моим домом и домом Федерико. Кто бы мог сказать, что отныне эта дорога приобретет для меня привкус горечи. На дорогу, соединявшую наши дома, дорогу, по которой мы проезжали тысячу раз, чтобы встретиться с другом и по душам поговорить с ним, теперь опустилась тень горькой печали.

Машины стремительно проносились мимо меня по асфальту, сидящие в них люди даже не подозревали, что случилось сегодня утром на этом месте. Я понуро сидел на краю тротуара. Неожиданно в моей памяти воскресли те дни, когда умерла моя мать. Я думал о смерти, которая еще раз коснулась меня, ворвалась в мою жизнь и оставила в моем сердце еще одну саднящую рану. Я не знал, как мне справиться с ней, я никогда не мог примириться с бесповоротным ходом событий.

Почему? Почему? Потрясение от смерти Федерико было совсем иным, чем потрясение от смерти других близких мне людей. Не таким, когда от меня ушла мама или бабушка.

Смерть Федерико ассоциировалась с обрывом нити жизни. Потеря матери потрясла меня, но мне было всего восемь лет, к тому же дети воспринимают смерть по-своему. Только к двенадцати-тринадцати годам я понял, что ушла она не по своей воле, а это смерть оторвала ее от меня. И с этим новым знанием я уже по-иному переживал свое горе.

Но вот моя бабушка умерла в восемьдесят восемь лет, когда мне уже исполнилось двадцать четыре года. Она около года страдала от болезней. Ее терзали сильные боли, и, когда она умерла, мы все подумали, что так для нее будет лучше. Мы знали, что и ей тоже не гарантировано бессмертие, помнили об ее возрасте, так что наступивший конец казался нам почти естественным. В ее случае смерть, унеся с собой боли, выступала в роли друга-избавителя.

— Да, так даже лучше, по крайней мере, она отмучилась, — говорили родственники на похоронах.

Но смерть Федерико стала первой смертью, случившейся с моим другом и ровесником. Моя мама умерла, когда ей было сорок лет; она была еще молодой, но для меня ее сорок лет казались уже старостью. К старым принадлежали и тридцатилетние. Они были взрослыми и относились к совсем другому миру.

Смерть еще никогда не подступала ко мне так близко. Я знал, что умереть можно в любом возрасте, но до гибели Федерико ясно этого не осознавал. Казалось, что это может случиться только с другими и не коснется меня, не коснется нас. О смерти я думал так же, как курильщик думает о том, что сигареты наносят вред его здоровью. Этот вред маячит перед ним где-то там, впереди, он коснется его в другой период его жизни. Сейчас же смерть была рядом, она бродила вокруг меня, ее дыхание ощущалось совсем близко. То, что случилось с Федерико, стало для меня сильнейшим потрясением, и не только из-за потери друга, но и по многим другим причинам. Но почему-то я не испытывал страшной боли утраты. Я все видел, все воспринимал, но, казалось, не отдавал себе отчета в том, что случилось.

Акустическая система моего стерео снабжена защитой. При превышении уровня предельной громкости колонки могут выйти из строя, поэтому, как только вы превысили уровень, защита автоматически срабатывает, и колонки отключаются. Со мной, наверное, случилось то же самое. Одна колонка стояла у меня в голове, другая — в сердце. В определенный момент они отключились, и я так до конца и не понял, что произошло.

Три дня я провел в морге, потом были похороны. Говорят, что на Рождество мы все делаемся добрее. Я так и не понял, это правда или нет. Но вот на похоронах добрее мы точно бываем. На похоронах мы становимся лучше, чем мы есть на самом деле. На лице каждого из нас появляется деликатная улыбка, мы вежливы и предупредительны, немногословны, говорим вполголоса.

Стоял прекрасный солнечный день. Казалось, наступило лето, и погожий день лишь усиливал наше горе. В такой день всем нам вместе с Федерико следовало бы отправиться в кафе-мороженое или устроить пикник на берегу моря, есть рыбу, запивать ее холодным белым вином, а вместо этого мы пришли на похороны Федерико.

Его кремировали. Мой лучший товарищ вдруг весь уместился в сосуде не больше банки с краской, которую мы купили для покраски оконных рам и дверей в гостинице. Все было настолько сюрреалистично, что я еле сдержался, чтобы не рассмеяться. За эти дни возникло немало абсурдных ситуаций, и если бы Федерико был жив, он первым хохотал бы пуще всех. Трудно и почти невозможно описать, сколько всего смешного происходит на похоронах. В этой драматичной ситуации можно отыскать много поводов для иронии.

На похоронах моего деда не обошлось без курьеза. Мастер ошибся при сооружении погребальной ниши, и когда гроб стали задвигать в нишу, он застрял посередине. Его нельзя было сдвинуть ни вперед, ни назад. Срочно послали за кладбищенским каменщиком, а пока он не пришел, мы в течение нескольких минут наблюдали невероятное зрелище: на высоте четырех метров от земли из ниши торчала половина гроба.

На каждых похоронах всегда отыщется что-то смешное. Не знаю, происходит ли это от того, что сам погребальный обряд часто носит гротескный характер, или же наше чувство самосохранения и жажда жизни невольно вызывают у нас желание рассмеяться. Быть может, после нескольких дней сильного напряжения мы испытываем естественную потребность на мгновение расслабиться, избавиться от груза пережитого. В это трудно поверить, но мне известны такие случаи.

Я вспомнил Федерико, его характер, его образ жизни, и мне показалось, что будет глупо, если я не рассмеюсь. Я хорошо знал его, я был уверен, что ему самому было бы приятно увидеть меня смеющимся на его похоронах.

Со временем мои размышления о смерти и Федерико стали меняться. В моей голове мелькали самые разнообразные мысли. Например, такая: пройдут годы, я постарею, моя внешность изменится, а он навсегда останется таким, как на фотографии, которую я повесил у себя дома.

Сейчас, когда я повзрослел, я часто думаю о том, как мне было бы приятно поболтать с ним, пофилософствовать о жизни. Попить с ним пива. Посмотреть, у кого раньше начнут седеть волосы. Было бы здорово снова вместе махнуть куда-нибудь, пусть даже с нашими семьями. Когда от нас уходит близкий человек, мы замечаем, как много мы потеряли в жизни. Мы чувствуем, что масштаб потери во много раз превышает то, что мы сделали или пережили вместе. Ведь Федерико в своей жизни должен был пройти через многие испытания, вернее, мы должны были пережить их вместе.