В детстве я так сильно был влюблен в своего отца, что, играя с друзьями, начинал чинить свою машинку, подражая своему отцу в мастерской, вместо того чтобы катать ее по земле и изображать звук работающего двигателя. Я играл только с машинками, у которых открывался капот. Другие мне были не нужны.

Кроме воспоминания о том, как отец смеялся со мной, в моей памяти сохранились и некоторые другие моменты, когда я ощущал свою близость с ним. В частности, наш поход в горы, мы отправились туда вдвоем, только я и он. Мы взошли на вершину, и, пока я зачарованно вглядывался в открывающуюся передо мной бесконечную даль, он наклонился и обнял меня. Я до сих пор помню, как он щекой прижался к моему лицу и указывал рукой, куда мне надо смотреть. От него пахло лосьоном после бритья. В ту минуту я был уверен, что у меня есть надежный защитник. Я тоже стал ощущать себя мужчиной.

В детстве я легко уживался со своей сестрой, потому что я был ее младшим братом и на протяжении многих лет служил ей игрушкой.

Игра с куклами не доставляла ей столько радости, сколько приносил я, маленький глупый братишка, который, как раб, исполнял все ее приказания.

Она, например, говорила мне: «Сейчас будем играть в ученика и учительницу».

Ничего себе, я возвращался домой из школы, пыхтел над домашним заданием — и во что после всего этого меня заставляли играть? В ученика и учительницу.

К тому же моя сестра не брала пример с учителей, которые любят своих учеников и помогают им. Куда там! Ей было интереснее изображать строгую учительницу, которая вечно кричит на своих воспитанников.

Она доставала какой-нибудь листок с каракулями и говорила мне, что я наделал кучу ошибок, а потом устраивала мне разнос и наказывала меня.

А какой мне был интерес получать нагоняй за то, что я не делал?

Но возможно, в этой игре мне не так доставалось, как во время игры в маму и сыночка.

Сестра смотрела на меня и говорила: «Сыграем…»

После этого вступления она делала паузу, и в ту же секунду меня охватывал тихий ужас.

«Что она теперь заставит меня делать?» — гадал я.

— …Сыграем… в кастрюли.

Ее игра в кастрюли состояла в том, что она выставляла целую батарею игрушечной посуды, в которой потом якобы варила обед.

Я же, как идиот, должен был притворяться, что ем из пустой посуды, что-то тщательно пережевывать, а потом еще говорить, что все было очень вкусно. Тоска зеленая!

Случалось, между прочим, что я, вынужденный помимо своей воли играть в кастрюли, начинал возмущаться и вносил в мир детских забав трезвый подход и практичность мира взрослых, заявляя своей сестре, что тарелка пустая и мне нечего есть.

Нередко после таких деклараций она спускалась во двор, рвала траву, подбирала листья, собирала мелкие камни, а потом поднималась наверх. Нетрудно догадаться, куда попадали все эти изысканные блюда.

Конечно, они оказывались в моей тарелке. Трава превращалась в салат, сухие листья — в бифштекс, а камни — в отварной картофель.

Я стал живой куклой своей сестры.

«Сыграем… в прогулку в поле. Ты будешь собакой». Что же это за игра, прогулка в поле? Все свое время мы проводили вместе и, несмотря на то что я был ее несмышленой куклой, любили друг друга, нас связывали общие игры и тайны.

Когда же я начал взрослеть и у меня стали возникать первые стычки с отцом, она всегда вставала на его сторону и защищала его, невзирая на то, кто был прав.

Чаще всего, обращаясь ко мне, она говорила: «Если бы мама была с нами» или «Бедный папа».

Можно сказать, что она все время давила на чувство вины. К тому же она была хорошей дочерью и не доставляла отцу хлопот и неприятностей.

А все это происходило оттого, что она ничего не делала для своего счастья.

Всю свою жизнь она положила на то, чтобы скрасить несчастную судьбу нашего отца.

Мой отец несчастливый человек. Он всегда был таким. Я даже спрашивал себя, что сильнее повлияло на мою жизнь — его неудачи или смерть матери.

Смерть жены не стала причиной его несчастья. Потеря жены дала ему только лишний повод ощущать свое неблагополучие.

Я думаю, что если спросить мою сестру Маддалену о ее самом сильном желании, то она наверняка ответит, что мечтает увидеть отца счастливым человеком. Она всей душой желает ему спокойной старости. Сестра обожает нашего отца. Она тянется к нему, как цветок тянется к солнцу. Это чувство скрыто сидит и во мне, только я в определенный момент своей жизни ушел из дому и попытался освободиться от этой привязанности, которая со временем становилась для меня все болезненней.

Я ушел от них обоих. Я не хотел, чтобы они продолжали мельтешить у меня перед глазами, потому что видел в сестре несчастную женщину, а в отце — отчаянного неудачника. Мне было больно на него смотреть. Он даже не мог помочь мне сделать домашнее задание. Он водил взад-вперед по белому листу тетради пальцем с черной каймой под ногтем от въевшегося машинного масла и никак не мог найти решение задачи.

Он постоянно забывал перекинуть в ванну трубу слива от стиральной машины и часто заливал всю квартиру.

Возвращаясь с работы, он шел мыться в ванную, закрывался в ней и торчал там часами. Когда мне надо было помочиться, мне приходилось стучаться в дверь и просить его поторопиться, а он при этом постоянно жаловался. Каждый вечер он выходил из ванной тщательно причесанный, свежий после душа, в одной и той же пижаме и ужасных шлепанцах, в которых так и не научился ходить тихо. Я сидел в кухне за столом и слышал, как он, выходя к ужину, шлепает своими тапками, и, когда он появлялся на пороге кухни, я временами готов был запустить ему тарелкой в лицо. Ему и своей сестре, которая всегда накладывала мне еду во вторую очередь. Только после того, как поставит тарелку перед ним.

Чем взрослее я становился, тем нестерпимее мне было возвращаться домой по вечерам. Поэтому я до последнего сидел на скамейке со своими друзьями и старался как можно дольше удержать их на улице. Я входил в подъезд и содрогался от вечного запаха похлебки из брокколи и ботвы репы, который чувствовался даже на лестнице. Я не знал, на кого свалить вину за такую жизнь, которая меня совершенно не устраивала, и в конце концов во всем обвинил отца. Сделать это было проще всего, потому что он чаще других попадал впросак.

Поэтому, когда у меня появлялась возможность, я шел к Федерико, потому что его дом был красивее, чем наш, его отец больше походил на отца, у него была мать и еще домашний компьютер. Я словно в рай попадал, когда, переодевшись в пижаму, проводил вечера в его доме за компьютерными играми.

Мои отношения с отцом складывались трудно еще и потому, что я никогда не мог пожаловаться ему на свою жизнь. Разве можно расти и мужать, если ты никому не можешь пожаловаться? Любой начавшийся спор он пресекал одной и той же фразой: «Я стараюсь, чтобы у вас было все, что нужно, каждый день гну спину ради вас».