центр – один, а знание точных координат не упростит рытьё. Способ изложения даже самый рассудочный (детектив, потребительский отзыв, путеводитель…) то и дело затягивает в щепетильный лабиринт, где всякий, хотя и элементарный, знак резонирует с самим собой до белого каления. Ничего нового: чем конкретнее и полнее описание, тем дальше оно от «предмета», за которым в финале текста дальнейшая перспектива неприятным образом коллапсирует – как будто «предмет» кончился одновременно с описанием. И может быть, так и вырастает одержимость повторами и возвращениями, безграничными периодами не без подспудной рифмовки (подчеркнуть связи), – объективизм с заходами в протестантские районы, циклопические комментарии к побочным деталям, телеграфный синтаксис, театр но. Театр, который есть и в узорах дощечек пола – какой простор для инсектофобии, и в обширных листах, хлопающихся об стволы и друг друга с влажным запаздывающим грохотом, как будто цвета у них не было, а только звук, даже оставляя глаза открытыми. А кроме хлопанья подобному self-consciousness, сделанному из плоскостей, водорослей и сумерек, не даётся никакого руководства или правила, по которому от насекомого до вывалившейся наружу сетки, от окна до смрадной береговой линии оно могло бы прочертить сплошную черту своего «я» и с ней отождествиться, начав строить планы и углублять меланхолию в песок. Тропическая болезнь. Отмеряя время этими хлопками, в таком положении, например, легко укрепиться даже за дрейфующий бесхозно плот, за представление – или за интуицию о представлении – о берегах и городах далеко напротив. Притвориться классикой, чтобы уйти от порядков таксономического надзора, чем-нибудь неуместным – капитаном Ахавом, уроженцем Гренландии, огнём святого Эльма, – изворотливым анахронизмом, ползучим и прижимистым, как человек-затылок, которого можно было найти за столиком заведения на выселках. Ему импонировало, как плавно сдвигается столик, открывая алюминий цилиндрической плашки, и раздражал эргономичный дизайн, часами впивающийся в глаза. Один такой спал в девятнадцатом аррондисмане, на рю Леметр, переносным спальным гарнитуром ему служил синдром русского языка как родного, он уже облысел и почти не вонял, единственной приметой, отличавшей его от тротуарных плит и пластиковых мотков, служило раздолбанное алкоголизмом лингвистическое оснащение. У одного давно никому не ведомого писателя, проживавшего в том же городе, есть история о бисексуальном подпольщике, слившемся с социальным амплуа до полного неразличения маскировки и целей, которым она якобы служит. Недоразумение, порождающее очередное интеллектуальное недоразумение. Неведомая форма глаз и пластиковый шлейф, и подмороженные объедки. Ну и кто он такой? где служащая ему постоянным вместилищем коробка? там, куда до эпидемии он приходил собирать за людьми грязные тарелки и принимать по телефону заказы, и разносить квадратные плоские коробки, называя всё это «офисом», кто-нибудь припомнит, как он смахивал со стола катыши от стирательных резинок или обломки жратвы? Если подарить ему бутылку вина, он подумает только об одном: прикрытие. Валяйся он здесь, а не по ту сторону Атлантики, ему сопутствовали бы штампики дерьма на вездесущем бетонном тротуаре, а там – что-то вроде масла.

Богданов et al

Позднее выяснилось, что абстрактные рассказы, которые Леон Богданов в знаменитых «Заметках о чаепитии и землетрясениях» сравнивает с ресайклингом фигуративных холстов (если перевернуть полотно другим краем, облако не превратится в холм, но свести изменения в сумму не так уж легко), напоминают абстракционистскую живопись или даже литературный модернизм – тут у Богданова проскальзывает Джойс, а в других местах, конечно, Беккет – ничуть не больше, чем канонический соцреализм. Чтобы избежать реверансов по поводу исторического фона, «застоя», круга чтения, ностальгических проектов литературно-художественного подполья, для которого у Богданова не нашлось ни ресентимента, ни счастливой апологии своего крайне независимого положения, стоит дать точную хронологическую отметку: 1984 год, – и добавить, например, что от известия о смерти «великого» насельника донской станицы у Богданова ненадолго прекращается головная боль. Простейшим же введением в сами «Заметки» могут послужить два конкурирующих типа абстрактного, из которых Богданов выбирает наиболее трудоёмкий: абстрактная ясность, скрывающая иронию непредусмотренных совпадений под узнаваемыми очертаниями повседневного, в гуще информационного потока и пересказах дефицитных книг. На колокольне церкви Петра и Павла пробило три, выздоравливающий сделал отчаянную вылазку за шоколадом и сразу вернулся к перечитыванию Богданова: теперь пробило уже половину четвёртого, хотя от кресла до магазина не более пяти минут. Примитивный рассказ становится абстрактным (в смысле Богданова) из-за несовпадения элементарных действий с астрономическими часами, переводящими всякое движение на шкалу нулевой суммы – к практическому смыслу вычитания бобовых зёрен из горы, уместившейся в карман. Три землетрясения и один ядерный взрыв. Не надо удивляться тому, как скоро вместе с дневниковыми листами сгорают (колокольня Петра и Павла пробила уже четыре!) «увековеченные» сегменты времени: замечательнее подневного крохоборства дневников то, как даже непросчитанная абстракция (никакой математики, при всём хлебниковизме) проваливается, как в разлом земной поверхности, в неметафорическое и неотличимое от этих строк время без кавычек. Даже в пасторально-идиллическом ландшафте что-нибудь нервирует и встаёт поперёк, заранее цепляясь к словам, которые поэтому не хочется ни записывать, ни произносить даже на гутнийском. Способность вызвать оставшуюся в прошлом картину минует действительно пугающее, чтобы прицепиться к бесполезно-скомканному и постороннему: например, два поезда, прежде чем нырнуть в туннель под заливом, едут бок о бок, всё-таки опережая ненамного один другой и думать об этом мучительно, поскольку неизвестно, к чему привела бы такая поездка в наши дни (мотив польского фильма «Случай»). Как синонимы, абстрактность и ясность в «Заметках» Богданова идут через запятую, а другое понятие о ходе времени возникает в следовании рационалистическому дискурсу поступательного развития истории: для читателей Пруста сводка о последних событиях в Ливане звучит вразумительнее плача по вершинам мировой культуры. Как бы то ни было, многие научились читать ленты соцсетей внимательнее книг. Несмотря на дидактический пафос, выздоравливающему полюбилась мелькнувшая в фейсбуке идея разделять стихотворные катрены волнистой штрихпунктирной линией наподобие государственной границы: поэзия, дескать, так трясётся над своими рубежами, что сама мысль об отказе от поэзии (как и от битвы с ней) принесёт чувство, сопоставимое с наслаждением Торо, впервые вообразившего хижину на берегу пруда. Граница на замке. Богданов марширует по кухне, погасив свет, складывает окурок за окурком в одну шкатулку, загадывает убийство Улофа Пальме по вьетнамскому средневековому четверостишию о пальме, включает радио, чтобы подвести счёт удачным предсказаниям и записать в тетрадь: на этой кухне он и обустроил «хижину», которую уместнее по-советски назвать времянкой.

Проснуться на полях Тинга

Но стоит вернуться к этим географическим историям, называемым абстрактными, гирляндам и меридианам топонимов, сопутствуемых сдержанным и усидчивым любопытством катастрофических событий, о которых сегодня некому вспоминать. Богданов описывает мгновение пробуждения как чреватое размытым, можно сказать –