вот что было бы действительной неудачей, а не затянутое изложение или ригидность фабулы. Сама книга воспроизводит параболу художественного и личного крушения в форме подтачиваемого вирусом рассказа: может быть, Шелли хотела разобрать по крупицам ту постепенность, с которой будущее перерождается в пожирателя времени, когда галопирующая поступательность планетарной эпидемии уничтожает водоразделы между часами и днями, неделями и месяцами? Подобно мухам, которые в час отлива собираются на сухой скале, мы беззаботно играли со временем, подчиняясь нашим надеждам. Нет, возможно. Единственное направление, которое разрабатывает автор текста-катастрофы, пусть и вопреки своим намерениям, – это провал, фиаско, dead end, – тупиковая поэтика, ступающая на безлюдные подмостки романтизма, чтобы взять в оборот последнего уцелевшего романиста. Но слушатели Кумской Сивиллы (см. описание проникновения в Сивиллину пещеру в прологе) остаются глухи к предвестиям о конце времён, неразличимым посреди монологов ревности и честолюбия, сентиментальных отступлений и жертвенных тирад. Рядом с «Франкенштейном» этот провал тем более очевиден. Мы как бы присутствуем на демонстрации фильма-катастрофы в старом зале, не обращая внимания на то, как вдоль стен с потолка мелкодисперсным водопадом сыплются частицы штукатурки, как расходятся типовые швы ветхой коробки кинотеатра и трещат, разлетаются в щепку откидные стулья, как расползается полотно экрана, оголяя трещины и пустоты по ту сторону изображения. Но прежде чем подавиться строительной взвесью вперемешку с книжной пылью, успеваем заметить, что луч проектора расщепляется на световые волокна и печатные символы закадрового текста. Как это было бы несуразно: респектабельная, в патине каноничности, эпопея об эпидемии чумы в девяностых годах нынешнего века, о последних вздохах утончённой цивилизации путешественников и читателей, державших под подушками не менее экстравагантные образцы гиперболической монодии, чем «Фьямметта» и «Оберман». О чём же эта книга, если не о том, что стремление написать роман чревато катастрофой, только это не «цена» романа – это сам роман.

Идеальный роман

Выздоравливающий сидел дома – точнее, бездома – и думал о романе, который он не сумел бы написать, но мечтал прочесть; он назвал для себя это произведение «идеальным» и, как нередко случалось, подразумевал под словом нечто без малого противоположное. Сентиментальное чудовище Франкенштейна, скроенное из лоскутков на стыке, его можно перепутать с заедающим выключателем или ключом от несуществующего шкафа, и всё равно за каждым сравнением брезжит страховка идеологемы, нематериальный референт, которому здесь не место; не считать же, что лабиринты подземных коммуникаций, труб и проводов, скрытые бетоном, «темны», хотя едва ли выздоравливающий наблюдал эти конструкции ясно, за исключением растопыренных фрагментов в яме. Фонарь напоминает виселицу? В Европе ответят: безусловно, – но где обретался выздоравливающий, на Западном побережье Америки, там фонари сконструированы иначе. Другой пример – укоренённость в номадическом чемоданном брожении, в одном на всех non-lieu. Так, Гуго Гроций запирается в ящике с книгами, Генри Торо – в железнодорожном сундуке для инструментов, Артур Пим – в тёмной камере судового трюма, и всё чтобы слинять отсюда, просочиться в смутное по ту сторону загородок. Что положить в желудок, выздоравливающему было плевать, стручковая фасоль, мороженый подошвообразный шматок теста, оснащённый маслинами, тако с тофу, хотдог на палке, – он интересовался не бегством в собственном смысле слова (в этой области титанические усилия часто сходили на пшик), а отголосками чужих просчётов. Каждый день раскачивал его на качелях между решимостью прорваться, забыв маршрутные листы, броситься вон из этой страны – и мелодичной любознательностью, которая топила его в ювелирных многоходовках. Бросив чтение, он изводил себя пересчётом скрупул, пока не упирался в шершавый лимит, в разницу курсов валют и климатических поясов. Главным образом «идеальная» книга в понимании выздоравливающего представляла собой воплощение не столько показательное, сколько экстремальное для своей разновидности, допустим, «Иной свет» Сирано де Бержерака, угодивший в пропасть шириной в несколько веков между утопическим и фантастическим жанрами. И вот как-то раз, задумав сочинить письмо подруге (впрочем, если по порядку, ему пришлось предварительно освежить список всех своих корреспондентов до эпидемии), он столкнулся с проблемой конвенции так наглядно, что, перечитав черновик письма, расхотел его отправлять. Столь гладко и свежо блестели колёсики ритуально-формульных компонентов письма, приостановленных на время болезни, что незачем (и в конечном результате некому) уже было отправлять письмо. Он изумился, будто получив письмо от самого себя, что отныне подобное возможно. В этом сказывалась его мания добиваться результата одновременно идеального и негодного, и потому он искал в образчике «идеальной» книги крайней обсессивности, но в мягком, как бы скособоченном изводе. Создателей подобных книг можно назвать факирами, которые разучились, растеряли магическое искусство, но прибитость, утопленность в околоземной шелухе делает их труды соблазнительнее трюков и чудес. Верховное слово, по его скромному разумению, принадлежало фигурам умолчания, а не паспортно-визовым жрецам, поэтому записывать (думать, совершать действия) он предпочитал в скобках. Но прежде всего он полагал, что «идеальный» роман не должен чураться самых бросовых наживок, чтобы «прикормить» конвенцию и втихую, под камуфляжем какого-нибудь благополучного жанра, её ухлопать, – потому «идеальный» роман и выглядит таким странным. (Выздоравливающий не терпел презрения к внешним эффектам, к желанию казаться вместо того, чтобы быть, – ведь и роман Рабле казался своим читателям химерой с лицом красивой женщины и драконьим хвостом, чудовищной смесью тонкой, изощрённой морали с грязной испорченностью, и там, где роман, как считали читатели, был негоден, он доходил в негодности до безобразия, а где хорош – достигал высшей степени изящества, удовлетворяя самым изысканным вкусам.)

Открытие навигации

Он ехал на автобусе через Оклендский мост и всматривался в даль, в глубь акватории залива, где таял в дымке хвост огромной вереницы контейнеровозов судоходной компании MSC, выстроившихся в очередь на прибытие в порт Сан-Франциско. Глядя на эти суда, месяцами не двигавшиеся с места из-за карантина, он вспомнил о парусниках из «Дневника чумного года» Дефо, выстроившихся в Лондонской заводи рядами во всю ширину реки и постепенно, по мере распространения чумы, отходивших всё дальше и дальше от берега, пока не вышли в море и не переправились к безопасным гаваням. Лондонцы бежали из города, запираясь на кораблях. Сегодня он тоже решил ненадолго бежать из дома, отправившись в крошечный городок по ту сторону залива, где почти нечего смотреть, – но другого после длительного заточения ему и не хотелось. Заранее об этом городе он ничего не знал, кроме того, что днём поблизости не наблюдается ни одной живой души, как сказано в старой прозаической поэме Силлимана, которая так и называлась, «Олбани», хотя никаких других сведений о городе (если его вообще можно называть городом) из неё почерпнуть нельзя, да и эти оказались ложными. Оживлённой публики на главной