Эванджелина смотрела, как женщина разворачивает крылья, как будто люди были мышами, которых она намеревалась поймать и сожрать.

— Отпустите меня, — рычало существо скрипучим голосом.

Острые кончики крыльев выскользнули сквозь прутья.

— Что вы будете с ними делать? — спросил отец Эванджелины у человека с блокнотом, словно речь шла о сачке, заполненном редкими бабочками.

— Мы не знаем, куда послать останки, пока нет заключительных результатов теста.

— Лучше всего послать их обратно в нашу лабораторию в Аризоне. Там их препарируют, задокументируют и законсервируют. Они, конечно, красавцы.

— Вы определяли их силу? — спросил отец Эванджелины. — У них имеются признаки вырождения?

Эванджелина слышала надежду в его вопросах и хотя не знала точно, но чувствовала, что они имели отношение к ее матери.

— Что показали анализы жидкостей?

— Если вы спрашиваете, сильны ли они так же, как их предки, — сказал человек, — отвечаю — нет. Они самые сильные из тех, кого я видел за последние годы, но все же они чрезвычайно чувствительны к нашим раздражителям.

— Замечательные новости, — проговорил отец Эванджелины.

Он подошел ближе к клетке и заговорил с существами повелительным тоном, будто с животными.

— Дьяволы, — сказал он.

Это пробудило от летаргии существо мужского пола. Он вцепился бледными пальцами в прутья и встал в полный рост.

— Ангел и дьявол, — произнес он. — Каждый из них — всего лишь отражение другого.

— Настанет день, — сказал отец Эванджелины, — когда вы исчезнете с лица земли. Когда-нибудь мы избавимся от вашего присутствия.

Прежде чем Эванджелина успела спрятаться, отец повернулся и быстро пошел к лестнице. Она изо всех сил старалась, чтобы ее не заметили, но не подумала о том, как выйдет отсюда. Ей оставалось только помчаться вниз по ступенькам и выскочить в дверь навстречу яркому солнечному дню. Ослепленная солнцем, она бежала и бежала.

Гриль-бар, Милтон, Нью-Йорк

Пробираясь по бару в поисках свободного столика, Верлен чувствовал, как кровь пульсирует в висках в такт грохочущей в зале музыке кантри. Он промерз до костей, раненая рука сильно болела, и с самого завтрака у него во рту не было ни крошки. В Нью-Йорке он заказал бы еду из своего любимого тайского ресторанчика или отправился пропустить с друзьями пару-другую рюмочек в Виллидж. Его волновало бы только одно — какую передачу посмотреть по телевизору. Вместо этого он застрял в какой-то забегаловке на краю света и понятия не имел, как отсюда выбраться. Правда, в баре тепло, и можно спокойно подумать. Верлен потер ладони друг о друга, пытаясь вернуть чувствительность занемевшим пальцам. Если бы ему удалось согреться, то он сумел бы сообразить, что делать дальше.

Он занял столик возле окна, откуда была видна улица, — единственное уединенное местечко во всем баре — и заказал гамбургер и бутылку пива «Корона». Он быстро выпил пиво, чтобы согреться, и заказал еще. Вторую бутылку он пил медленно, чтобы алкоголь постепенно вернул его к жизни. Пальцы начало покалывать, ноги потихоньку оттаивали. Боль от раны стала меньше. К тому времени, когда принесли еду, Верлен окончательно пришел в себя. Теперь он был в состоянии думать, как разрешить возникшую проблему.

Достав из кармана лист бумаги, он положил его на стол и еще раз прочел текст, который переписал. Тусклый свет падал на его замерзшие руки, полупустую бутылку «Короны», бледно-розовую бумагу. Письмо было коротким — всего четыре простых предложения без прикрас, но Верлену оно открывало целый мир возможностей. Правда, отношения между матерью Инносентой и Эбигейл Рокфеллер оставались непонятными, но ясно было одно: они вместе работали над неким проектом, который увенчался успехом в Родопах. В его воображении уже рисовалась большая статья, может, даже целая книга о предмете, который женщины привезли с гор. Но гораздо больше Верлена интересовало третье лицо, упомянутое в письме, — Селестин Клошетт. Верлен попытался припомнить, встречалось ли ему это имя во время поисков. Могла Селестин быть партнером Эбигейл Рокфеллер? Продавала ли произведения европейского искусства? Любовь к головоломкам была главной причиной его увлечения историей искусств — у каждого произведения своя судьба, начиная от секретов его создания и кончая тайной попадания к теперешнему владельцу.

Интерес Григори к монастырю Сент-Роуз озадачивал Верлена. Человек, подобный Григори, вряд ли мог понять красоту и смысл искусства. Такие люди ценят в Ван Гоге не сами картины, а возможность получить за них высокую цену на аукционе. Это означало, что предмет, который искал Григори, стоит очень дорого, иначе он просто не стал бы этим заниматься. Верлен не уставал удивляться, как его угораздило связаться с ним.

Он внимательно смотрел в темноту за стеклом. Похоже, температура снова упала. Теплый воздух помещения соприкасался с холодным окном, и на стекле возникали морозные узоры. Проехал автомобиль, его задние фары бросали на снег оранжевый отблеск. Верлен думал, как доберется до дома.

На мгновение его взгляд задержался на письме с ответом из монастыря. Скорее всего, красивую молодую монахиню, которую он встретил в библиотеке, ждет наказание. Верлена внезапно поразила мысль о том, что она тоже в опасности. Бандиты могли искать его в монастыре. Хотя вряд ли они знали, куда именно он ходил, и тем более про его разговор с Эванджелиной. Она не была рада видеть его, и вряд ли им удастся когда-нибудь поговорить снова. В любом случае пора действовать. Надо добраться до вокзала или найти автобус, который отвезет его в город, но Верлен сомневался, что найдет что-то подобное в Милтоне.

Монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Эванджелина плохо знала сестру Селестину. В свои семьдесят пять она была прикована к инвалидной коляске и мало времени проводила с младшими монахинями. Даже когда она ежедневно появлялась на утренней мессе, сестра, привозившая ее, ставила коляску впереди всех, и Селестина оставалась в уединении, столь же священная, как королева. Селестине всегда приносили еду в келью, а Эванджелина доставляла ей из библиотеки стопки стихов и исторических романов. Изредка попадались даже книги на французском, которые сестра Филомена получала по межбиблиотечному абонементу. Им, как заметила Эванджелина, Селестина особенно радовалась.

Монахини в черно-белых одеяниях сновали взад-вперед по первому этажу, в тусклом свете ламп в металлических абажурах. Они входили в кладовки и выходили оттуда со швабрами, тряпками и бутылками моющих средств, потому что пора было приступать к вечерней уборке. Сестры повязали передники вокруг талии, засучили рукава и натянули резиновые перчатки. Они вытряхивали пыль из штор, открывали окна, чтобы выгнать плесень из сырых промозглых помещений. Женщины гордились, что самостоятельно справляются с такой большой работой, как уборка монастыря. Они мыли, натирали воском и чистили весело и энергично, создавая иллюзию, что все вместе выполняют какое-то восхитительное задание, гораздо более значимое, чем их небольшие индивидуальные задачи. На самом деле это так и было — каждый вымытый этаж, каждая начищенная стойка перил становились даром, подношением, вкладом в высшее благо.