– Запросто: у меня память знаешь какая! Помню эту девчонку – она еще отличницей была. Пришла к нам в восьмой прямо после шестого. Во как! А разве ты ее не помнишь? Она же в нашем дворе жила, только в другом доме.

– Фамилию!

– Ленка ее звали. Или Танька. Точно, Танька! А ты сам, что ли, вспомнить не можешь? Тихая такая была. Я у нее домашнее задание всегда списывал, а другие давать не хотели. Она в тебя влюбленной была. Как узнала, что ты в Штатах навсегда остался, так и заплакала прямо на уроке. Вот так! Тихомирова ее фамилия.

– Спасибо. С меня пять тысяч.

– Когда привезешь? А то…

– Пока! – крикнул в трубку Николай и отключился.

В материалах судебного дела была упомянута девичья фамилия преступницы; Торганов не помнил ее наверняка, но она казалась именно такой, какую назвал спивающийся Серегин. Впрочем, теперь Николай уже почти не сомневался, что это именно она – та самая девочка, с которой он танцевал на школьном вечере, которая казалась ему тогда такой близкой, – да она и была самой близкой: он обнимал в полумраке зала ее талию, недолго обнимал, и более всего хотел, чтобы мгновение остановилось. Почему он не узнал ее сразу? Возможно, от того, что глаза у нее теперь стали другими. Хотя снимок был сделан более восьми лет назад… Какая она сейчас – девочка-подросток, заплакавшая от одного известия о том, что никогда в жизни не увидит его – Кольку Торганова?

Ему хотелось знать все точно, чтобы не маяться больше сомнениями. Но спросить не у кого. Разве что у Григорьева. И он набрал номер помощника академика Локоткова.

Тот не удивился позднему звонку, не стал ничего переспрашивать, зачем, мол, и почему.

Взял, да и ответил:

– Ее девичья фамилия Тихомирова. Она родилась в Ленинграде, и ей сейчас тридцать лет.

Николай не обрадовался и не удивился.

У него не было сил удивляться. А радоваться не было смысла – чему радоваться, когда узнаешь, что девочка, которая нравилась тебе когда-то, оказалась хладнокровной и расчетливой убийцей.

Убийцей! Страшное, тяжелое и холодное слово.

Но, может, он сам для того и появился здесь и сейчас, чтобы облегчить ее участь: она и так провела в заключении более восьми лет. В конце концов, Комиссия по помилованию и образована как орган милосердия.

Алиса не приехала вечером. Позвонила и сообщила, что неожиданно образовалась классная тусовка и, если он хочет, тоже может подскочить на какую-то дачу.

– Да, да, – ответил Торганов, думая совсем о другом.

– Ты меня любишь? – спросила Алиса.

– Без памяти, – шепнул он.

Но память его была перегружена вдруг ожившими воспоминаниями.

К празднику Первого мая в школе готовился концерт. Разная мелюзга из начальных классов должна была показать свое умение петь, танцевать, читать стихи, вообще радоваться жизни. Тех, кто постарше, уговаривали сделать то же самое, а учеников выпускных классов загоняли для участия в концерте в наказание за какие-нибудь провинности – за курение в туалете, например, или же за отобранный у них на уроке журнал «Плейбой».

А сидеть в зале даже весело было, особенно наблюдать, как хор первоклассников радостно поет песенку о том, как прожорливая лягушка съела доброго кузнечика, или как девочки из пятого класса танцуют танец березок с зелеными веточками в руках, а самая главная березка – рыжая, конопатая и неуклюжая, зато полшколы знает, что папа ее – секретарь районного комитета КПСС. Картавый мальчик громко проорал поэму Маяковского «Ленин», потом объявили индийский танец, и девочка из 10-Б стала показывать самый настоящий танец живота, и хотя живота у нее особенного не было, но некоторые части тела под коротенькой маечкой дрыгались весьма впечатляюще. Правда, возмутились некоторые учительницы и потребовали прекратить номер. Музыка стихла, девочка убежала за сцену, откуда тотчас проник в зал гневный голос завучихи: «После праздников в школу без родителей не приходи!» Был еще номер с дрессированной болонкой, которую вывел на сцену ее хозяин – нервный мальчик лет десяти: собачка походила на задних лапках, потом немного на передних, а потом и вовсе подняла ногу на стену в углу сцены и оросила ее. Был еще традиционный для всех школьных концертов акробатический этюд. А потом семиклассница с огненным взором и красная от волнения прочитала стихи собственного сочинения, посвященные Родине:

Вы, знаю, не поверите,

Но страны есть на свете:

Вот, например, в Америке

Не ходят в школу дети.

Представлю я отчетливо,

Как трудно им в подвалах

Без хлеба и без топлива

Мечтать о самом главном.

А мне учиться вроде бы

Никто не запрещает.

Спасибо тебе, Родина,

За то, что ты – такая!

Все учителя громко аплодировали и подбивали зал на овации.

После чего конферансье объявил:

– Отрывок из Первого концерта Чайковского для фортепьяно. Исполняет Таня Тихомирова из 9-А.

Коля Торганов, сидящий в зале рядом с Серегиным, напрягся. А Валька сказал громко – так, что весь зал слышал:

– Когда только эта муть закончится?

На сцену уже выкатывали пианино, и Таня, вероятно, услышала эти слова.

Она опустилась на маленький круглый стульчик и начала играть. Зал замер, пораженный, только Серегин нетерпеливо ерзал на своем скрипучем кресле.

Торганов почувствовал, как кровь прилила к его лицу. Вот ведь как получается: такая незаметная девочка, а играет как настоящий виртуоз! А сам он, ничему не обученный, получается, полное ничтожество – эта тихоня уже что-то представляет собой, а он ничем ее удивить не может. А вдруг не сможет никогда и никого? Значит, он ничем не отличается от пустого человека и матерщинника Вальки Серегина, который, кстати, в отличие от Торганова, может выпускать сигаретный дым кольцами из носа.

Но эта девочка! Она играла так здорово, словно в мире не было ничего и никого, кроме ее самой и музыки, невозможно было даже понять, что прекрасней: музыка или сама девочка, творящее чудо из небесных звуков. Коля боялся вдохнуть, тишина зала обжигала ему лицо, а звуки, летящие со сцены, манили душу вырваться из груди.

Таня закончила играть, поднялась со своего стульчика и поклонилась. А когда подняла глаза, то столкнулась взглядом с Торгановым. Колька быстро отвернулся. Однокласснице поаплодировали – не так громко, как собачке, пописавшей на сцену, и уж, конечно, не так оглушительно, как девочке, восхвалявшей заботливую Родину, но все же.

Вскоре концерт закончился. До начала танцев было еще часа три. Серегин потащил друга в универсам, где стащил бутылку водки, и Торганов, глядя на него, тоже засунул бутылку за пояс брюк. Чтобы пройти через кассу, они взяли по двухлитровой бутылке пепси, а когда расплачивались, Николай стоял весь красный – ему казалось, что сейчас их поймают.