– Надо было уйти с Юлей и Кирюшей, – в который раз подумала она.

Часы у соседей за стеной пробили двенадцать. Час призраков. Мамин дух еще здесь, сказала Марья Николаевна. Оля вспоминала разные случаи из детства, смешные, трогательные и печальные. Однажды мама отшлепала ее, один-единственный раз, за то что она ушла со двора и потерялась, а ей было велено ждать и никуда не уходить. А однажды мама упала в воду с деревянных мостков, когда наклонилась, чтобы прополоскать купальник. Они тогда гостили у дальней родственницы, Полины, в небольшом старинном городке, утыканном золотыми церковными луковицами Святой Катерины, Святой Софии, Спаса, с выверенно простыми, честными и строгими, без декоративной шелухи, линиями. Маленькая Оля хохотала до слез, когда мама вынырнула, и ее красивые локоны развились и… Оля рассмеялась.

Перед ее мысленным взором появилось лицо Полины, хмурой, большой, по-мужски широкоплечей, женщины. Она все время смотрела на Олю, и та робела под ее тяжелым взглядом. Больше они к Полине не ездили, и она с тех пор ее не видела. А когда Оля пошла в первый класс, мама каждый день провожала ее, нарядную, с белыми бантами в тонких косичках, и несла портфель.

Родители Оли расстались, когда Оле было десять месяцев, и она никогда в жизни не видела отца, даже на фотографии. Она собиралась расспросить маму о нем, но боялась огорчить… а теперь уже поздно… поздно! Ни одной фотографии, ни одного письма, ни одной его вещички, никаких следов человека, который был ее отцом. Ничего! А почему мама не вышла замуж вторично? Ведь красивая была… У них с мамой одна судьба – одиночество.

На рассвете наконец измученная Оля уснула.

Она проснулась около десяти утра, разбитая и вялая. Сварила кофе, сидела и пила, тупо уставившись на стенной календарь. Тринадцатое мая. Надо сходить к маме… как она там, одна… Да, Старая Юля сказала, что в садике попросили Кирюшино свидетельство о рождении, не забыть найти. Она уселась на ковер перед сервантом, вытащила папки с документами и семейным архивом. Открыла одну, другую… стала перебирать бумаги… мамины письма ей, Оле, когда она училась… мамин почерк с сильным наклоном влево… длинные подробные письма, а ей, лентяйке, никогда не хватало времени ответить, отделывалась звонками. Слезы покатились из глаз… мамочка, прости меня!

Открыв черную «важную» папку, она увидела поверх документов конверт, на котором маминой рукой написано было одно слово – «Оле». Помедлив, вытащила из конверта сложенный вчетверо листок и тонкую пачку денег, перетянутую черной резинкой. Развернула листок – внутри была маленькая мамина фотография, – и прочитала: «Оленька, эту фотографию возьмешь для памятника. Будь умницей и ничего не бойся. Крепко целую, твоя мама». Оля словно услышала мамин голос, спокойный и деловитый, и, как ни странно, ей стало легче. Татьяна Павловна всегда отличалась поразительной жизнестойкостью.

– Ерунда, – говорила она обычно, утешая плачущую Олю, – все это ерунда. Завтра уже и не вспомнишь ни о чем…

* * *

…Было безветренно и очень тихо. Пламя свечи вдруг метнулось, словно его задела крылом большая невидимая птица. «Ангел пролетел», говорила в таких случаях Старая Юля.

– Какой ангел? – спрашивала маленькая Оля.

– Обыкновенный, – отвечала Старая Юля, – а может, и душа!

– Какая душа?

– Обыкновенная, человеческая. Видит, что мы тут сидим, и прилетела погреться.

А может, и правда, обыкновенная человеческая душа, помня свой кратковременный земной приют, прилетела погреться и послушать их разговоры…

– Моему сыну сейчас было бы двенадцать, – нарушил молчание Глеб, и Оля вздрогнула от неожиданности. – Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что их нет. Мне все кажется, что откроется дверь – и я услышу голос сына…

Оля промолчала, не зная, что сказать.

– Они погибли оба, и сын и жена, – ответил Глеб, поймав себя на том, что сказал «сын и жена», а не «жена и сын», бессознательно расставив их для себя по степени значимости. – В автомобильной аварии. Я был за рулем.

Они снова долго молчали. Трещала свеча. Зевнул, слегка взвизгнув, Цезарь. Становилось свежо.

– Моя жена была очень сильным и честным человеком, – сказал Глеб. Он, сидел, сгорбившись, уставясь на огонь свечи. Слова его прозвучали не то как похвала жене, не то как укоризна женщине, сидящей напротив. Он никогда не связывал их, свою жену и Олю, но подсознательно, видимо, имел место некий процесс сравнения. И осознание этого сравнения словно вытолкнуло подспудные и мучившие его мысли, даже не мысли, а неясные тени мыслей, «разночтения» между его восприятием Оли и тем, чем она была на самом деле. Она нравилась ему своей мягкостью и неторопливостью, ему нравилось смотреть, как она накрывает на стол, моет посуду, разговаривает с собаками, смеется. Естественна. Обыкновенна. Он не чувствовал в ней ни малейшей фальши. Но… авария была больше похожа на преднамеренное убийство. Женщин его круга не убивают. У нее в сумочке был револьвер и деньги. И чужой паспорт. Она принадлежит к враждебному и чуждому ему миру, где женщины практичны, жестоки, неромантичны, где они, не колеблясь, стреляют и убивают. Ведь револьвер не игрушка. Он создан для того, чтобы убивать. Его не носят в сумочке просто так. Да и не продается он просто так – зашел и купил. Его нужно где-то взять. Но… в то же время она возится в саду, разбирает, несмотря на его протесты, барахло в кладовках, наводит порядок на кухне.

Он помнит тот день… Жена сказала, что беременна. А потом появился Святик, Святослав, поздний ребенок, маленький требовательный божок, идол их семейного капища, предмет поклонения и обожания. Им обоим тогда было уже сильно за тридцать. Они уже и не надеялись. Как страстно она хотела ребенка, как долго лечилась, как терпеливо, с истовостью и восторгом новообращенного, забросив старые интересы, предавалась новому богу. Прекратились тусовки, были заброшены друзья, лыжные прогулки, поездки за границу. Все заменил Святик, самый умный, самый красивый, самый необыкновенный ребенок. Разумеется, его крестили. Глеб только пожимал плечами в ответ на ехидные вопросы дядюшки Бориса – их семья, несмотря на наличие прадедов-священников, была неверующей. У Святика появился первый зуб! Жена тогда обзвонила всех знакомых, приглашая разделить семейную радость. Святик засмеялся, увидев стрекозу! Святик сказал первое слово! И какое! «Дай», – сказал он, протягивая ручонку к отцу, жующему бутерброд. Строились планы его будущего – престижная школа, уроки музыки, языки.

Его жена из ироничного прямолинейного и жесткого человека превратилась в сюсюкающую наседку с постоянной готовностью удариться в панику от возможности, нет, даже тени возможности болезни малыша. Она перешла на полставки, пренебрегая карьерой, которой раньше так дорожила. Вызвала незамужнюю тетку, сестру отца, бывшую учительницу французского, определив ее в бонны. Он не вмешивался. Попытался раз-другой, да и перестал, столкнувшись с полнейшей иррациональностью жены во всем, что касалось воспитания ребенка. Она всегда была готова идти на костер за свои убеждения, но теперь ее уверенность в собственной правоте и непримиримость к чужому мнению, казалось, сменили точку приложения сил. Раньше это была работа, сейчас – сын.