…Мерзкие старушечьи, суеверные условности, оскорбляющие юного и сильного Витю. Шить только слева направо. Пол после выноса помыть кому-то из чужих. На второй день после похорон идти на кладбище, покойнику скучно, обидится… Какие-то вафельные полотенца, раздача кусков мыла и копеечных носовых платков, за которыми спешно снаряжали кого-то в магазин.

«Юность – это изгнание из рая детства.»

Пока в семье не было других внуков, его обожали, баловали. Он просто купался в любви окружающих. Едва появились другие малыши – любимую игрушку задвинули не на второй даже, а на десятый план. То есть его любили, конечно, но эта любовь была так глубоко спрятана в душе, что ее было не разглядеть.

До замужества я только и занималась тем, что любила Витю. Гуляли, я читала ему сказки, пела детские песенки, мы баловались, иногда ссорились и тут же мирились и обнимались. Уезжая, я сильно скучала. Однажды взяла лист бумаги и весь, живого места не оставила, исписала ласковыми прозвищами, которыми мысленно награждала двухлетнего Витю: горошинкой, ладушкой, Лялюсенькиным, Шатохинкой – и прочей чепухой.

«Для физического выживания ребенка следует прижимать его к себе не меньше 4-х раз в день. В идеале – 8.»

Выйдя замуж, я полностью, без остатка, переключилась на мужа и ребенка. Я так мечтала о семье, о собственном жилье – и вот все это получила. И ничем не оправдать внезапно образовавшегося после рождения сына равнодушия к Вите. Моя любовь к нему была погребена где-то глубоко на донышке души, и воскресла и больно, больно обожгла только когда он погиб.

Ни одного ласкового слова, ни поцелуя, ни нежного прикосновения. Отсутствовала потребность приласкать единственного племянника. Почему? В который раз я спрашиваю себя: разве любовь и нежность есть некая субстанция, измеряемая в единицах веса? Но ведь, ни с того ни с сего, хватаю же я и тискаю кота Фантика – не потому, что жить без него не могу, а выплескиваю избыток нежности и ту самую потребность любить и ласкать, которые, оказываются, переполняют меня?

Трудно ли было мимоходом улыбнуться Вите, когда он приходил ко мне в гости? Улыбалась же я чужим людям, соседям. Потрепли его по черноволосой голове, спроси: «Как живешь?» – и этой малой малости было бы достаточно, чтобы не произошло непоправимое.

Ему было достаточно быть уверенным, что есть где-то родная душа, человек, к которому можно обратиться в самой безысходной ситуации. Который выслушает, поймет, подскажет, да просто напоит чаем и обнимет. Но он даже не делал попытки обратиться ко мне, скованный и смущенный моим равнодушием.

«Какое огромное количество убийств, настоящих, умышленных, злобных в своей длительности, происходит вне всяких судов и приговоров… Почему же можно разгрызть и разорвать сердца человеческие?»

Я так же признаюсь, что являюсь прямой виновницей в гибели ребенка и активной соучастницей медленного группового убийства. Убийц много, и если их всех расставить вокруг него, мы бы толпились и не помещались и толкали друг друга: я, мой муж, две родные бабушки, его отец и мать, два родных дяди, соседи, класс, в котором учился Витя.

Мы окружили его, замкнули в безжалостном плотном кольце, в стиснутом душном пространстве – не вырваться, не вдохнуть свежего воздуха: раздраженные, равнодушные, озабоченные собственными проблемами. Нашли себе безответную душу, отДУШину – и убивали его. То есть целенаправленно и педантично превращали живого быстроногого смуглого мальчика в то, что он есть сейчас, спустя много лет: в зарытое в землю на глубину четырех метров, ставшее землей тело.

Нас не судили и даже жалели и выражали соболезнования. Но мы были куда страшнее и виновнее убийц, которых сажают на скамью подсудимых. Те убивают чужих – мы убивали свое, кровное.

Обыкновенное убийство намного мягкосердечнее, нежели доведение человека до самоубийства. Там – удар, и все кончено. Тут – бессознательное, растянутое на месяцы и годы упорное, постепенное наведение, подталкивание человека к мысли о самоубийстве. Уничтожение сначала души, а потом тела. Душегубцы – это про нас. Нет понятия самоубийства, как такового. Есть завуалированное убийство жертвы руками самой жертвы.

Это не был в мгновение пришедший на ум и тут же претворенный в жизнь поступок выведенного из себя подростка. Это была долгая и мучительная подготовка к предстоящей смерти. В шкафу с книгами мы обнаружили, и долго потом еще находили под кроватью и диваном маленькие петельки, на которых он наивно познавал технологию завязывания узелков, чтобы они свободно скользили.

Было у него единственное развлечение: езда в автобусе. Там, по крайней мере, его не могли травить сверстники. Он входил в автобус, садился и ездил несколько кругов по городу, благо у него был ученический проездной, а кондукторов тогда не было. Родственница увидела его и спросила, куда он едет. Витя вздрогнул, смутившись и испугавшись того, что его выдадут, растерялся и сказал: «Так, никуда. Просто катаюсь». О чем он думал, наматывая круги, глядя в окно автобуса? О чем я думала в это время?!

Я помню, как приходила с маленьким сыном, погрязшая в своих вечных проблемах и проблемках, не замечающая его радости по поводу моего прихода. Это мое непреходящее состояние можно назвать одним словом: ПОЛНАЯДУХОВНАЯРАСПУЩЕННОСТЬ. Витя соскакивал с табурета и возбужденно ходил по комнате, рассказывая о книге, которую читал.

Я слушала и не слышала. Вдруг, отвлекшись от вязких мыслей (каким соизволит сегодня придти муж: пьяным или трезвым? Злобным или снисходительным?) – обращала внимание на какой-нибудь сахарный песок, оставшийся на дне его стакана после чаепития. Мы с мамой, точно обрадовавшись поводу, дружно обрушивались на него… Становилось ли нам легче хоть на минутку от слегка отплеснутого в отДУШину тягостного жизненного недовольства?

Из ада домашнего он отправлялся в классный ад. В классе учились воспитанники школы-интерната. Там его ожидали: одиночество, насмешки, тупые обидные клички, издевательства. Каждый день у него крали ручки, линейки, тетрадки (новый повод для упреков дома). Сидящие сзади воспитанники детдома, измазывали соплями и слюнями его пиджак. Маленькие жестокие стадные существа вырывали пуговицы с его куртки, плющили кнопки. Как, должно быть, искажалось от негодования его милое смуглое лицо, как пытался он, как зверек, защититься от мучителей, как страдала его гордость…

Я печатаю это и плачу. Сейчас плачу, а не тогда. С опозданием в человеческую жизнь.

На уроке физкультуры, который проходил в парке, он присел на сиденье «чертова колеса». Одноклассники стали быстро поднимать его, подняли на большую высоту и удрали. Была поздняя осень, Витя просидел несколько часов на пронизывающем ветру и просто закоченел. Кто-то из баловавшихся деток, струсив, вернулся, и опустил колесо. Напрасно трусил. Никаких последствий для него никогда бы не наступило: ни бабушке, ни дяде, ни мне (своих проблем выше крыши) не пришло в голову хоть раз пойти в класс и разобраться с резвившимися одноклассниками. Да он и скрывал классные издевательства.