class="p1">Я окаменел от услышанного. Какого черта?.. Как? Как мне теперь сказать об этом Мадине?! Как переживет это событие моя девочка?!

– Мои соболезнования. Извините, что побеспокоил, я не знал, – только и смог пробормотать я.

– Спасибо. Аллах уберег ее от долгих страданий: она упала с лестницы, получила травмы, несовместимые с жизнью и скончалась на месте. Не мучилась бедняжка.

Стою в ступоре, не зная, что и ответить.

– Всего тебе хорошего, Лев.

Не помню, что произнес в ответ, я постарался поскорее уйти, чтобы не выдать своих эмоций. Было бы странно, если посторонний человек смерть незнакомой женщины воспринял так близко к сердцу.

Сев в машину, я глубоко затянулся, выдохнул дым в открытое окно. Раньше сигареты всегда приносили мне успокоение, сейчас же я просто травил легкие никотином. Выкидываю сигарету в окно и с силой бью по рулю.

– Твою мать! За что?!

Все же беру себя в руки и трогаюсь с места, направляясь в клинику. По дороге стараюсь отодвинуть мысли обо всем, что удалось узнать на задний план, все же мне предстоит сегодня операция и довольно непростая, я не могу себе позволить ошибку, все же в моих руках жизнь человека, и я не вправе решать его судьбу, допустив халатность.

К клинике подъезжаю, если и не взяв себя в руки, то хотя бы успокоившись. Прошу медсестру готовить пациента к операции, на автомате переодеваюсь и просматриваю карту болезни, обрабатываю руки и вхожу в операционную. И снова перед глазами образ любимой в слезах. Я еще не знаю, как она отреагирует на эту новость, но я не жду ничего хорошего.

В таком состоянии мне было невероятно сложно оперировать. Это первая операция, когда я работал, не отдавая себе отчета, делая все четко только благодаря многолетней практике. В конце операции я даже задумался и впал в ступор, из которого меня вывел обеспокоенный голос медсестры:

– Лев Романович, с вами все в порядке?

– Что? – перевожу на нее растерянный взгляд. – А, да-да, извините…Шьем, – и вышел из операционной.

Впервые я не хотел показываться на глаза Мадине. Впервые я не хотел возвращаться домой. Я не хотел стать тем гонцом, которого казнит боль моей девочки от услышанной новости.

Я паркуюсь во дворе, стараюсь взять себя в руки, глубоко вздыхаю и иду домой. В замочную скважину мне удалось попасть лишь со второго раза. Едва переступив порог, встречаюсь взглядом с Мадиной. Какое-то время мы стоим молча и неподвижно, лишь глядя глаза в глаза, словно ведем немой диалог. По тому, как она бледнеет, а ее руки начинают трястись, я понимаю, что мне и не надо ничего произносить вслух: она увидела ответ в моем взгляде.

– Ты что-то узнал, – не спрашивает, а утверждает она, произнося фразу лишь одними губами, но мне кажется, что Мадина оглушительно кричит, разрывая мое сердце на части. – Она в плохом состоянии? Отец избил ее?

А я молчу, хмурюсь, сжимаю кулаки от бессилия и не могу собраться с силами, чтобы сказать своей девочке, что ее матери больше нет. Казалось бы, я и сам был когда-то в такой ситуации, должен суметь подобрать слова, но я не представляю, как могу сделать больно той, кого люблю, за кого страдает моя душа.

Мадина трясет головой, постоянно повторяя:

– Нет, нет. Этого не может быть! Ты не так спросил… тебя обманули…они ошиблись, – и пятится назад, словно я прокаженный. А я аккуратно, шаг за шагом приближаюсь к малышке, желая обнять ее и успокоить, дать ей понять, что она не одна в своем горе.

– Мадина, тут нет ошибки.

– Почему ты так уверен?! Попроси узнать других людей, пусть перепроверят, – повышает она голос, и я понимаю, что еще чуть-чуть, и она впадет в истерику.

– Мадина, я лично ездил к твоему отцу. Он сам мне об этом сказал. Моя хорошая, твоей мамы больше нет.

Я говорил, что боялся, что малышка впадет в истерику? Вранье. Меня испугала ее реакция. Она, простояв с минуту или две неподвижно, словно под гипнозом, медленно прошла в гостиную, села на диван, выпрямив спину, сложив руки на коленях, как примерная ученица, и уставилась в одну точку. Я пытался поначалу вывести ее на разговор, просто утешить, но она не реагировала ни на один внешний раздражитель. Как будто со мной осталась лишь ее оболочка. И меня это до чертиков пугало. Все, что я мог сделать в этот момент: быть рядом. Я присел на диван, прижал к себе безучастную девочку и просто гладил по волосам, ничего не говоря. Не знаю, что этому поспособствовало: мои действия или шок, но спустя какое-то время она уснула. Я отнес ее в кровать и накрыл пледом. Может, оно и к лучшему: сейчас ей надо отдохнуть. В последнее время на хрупкие плечи моей девочки слишком много всего навалилось.

Однако, откровенно говоря, как врача, меня пугало ее состояние и реакция. Ничего хорошего я не ждал и готовился к худшему.

***

Я отправился к себе, уверенный, что не смогу уснуть, но стоило прилечь ненадолго, как я задремал. Понятия не имею, сколько прошло времени, но проснулся я как от толчка, не понимая, что же меня разбудило. Какое-то время я полежал на спине, прислушиваясь к своим ощущениям, как из соседней комнаты послышались тихие стоны, и я тут же сорвался к Мадине.

Она бредила, это было очевидно: одеяло валялось на полу, она металась по кровати, тихо постанывая. Коснувшись ее, я понял, что она вся горит. Черт!

– Мадина, – зову я, пытаясь ее разбудить. Она лишь ненадолго приоткрывает глаза, не в силах сфокусировать взгляд, и снова их закрывает. Меня самого начинает колотить, но я не могу себе позволить такую роскошь, как отчаяние. Черт, Лев, возьми себя в руки, ты сейчас ей нужен!

Быстро несусь на кухню за аптечкой. Хватаю термометр, жаропонижающее, наливаю воды в стакан, но потом, подумав, все же беру с собой весь графин, и спешу обратно в спальню. Растворяю лекарство в воде, помогаю ничего не понимающей малышке сесть и подношу стакан к пересохшим губам.

– Мадина, девочка моя, выпей, это поможет тебе.

Она немного отпивает, и обессиленно повисает на моей руке.

– Нет, девочка, до дна. Давай-давай, – умоляю ее, чуть ли не насильно вливая лекарство.

Она допивает и со стоном откидывается на подушки. Последующие несколько часов я замерял ей температуру, которая, несмотря на все мои усилия и медикаменты, не сбивалась больше, чем на полградуса.

К семи утра я, глядя на бледную Мадину с лихорадочным румянцем