— Чем же это мы похожи на окружение? — спросил задетый за живое князь Базилий.

— Вы ничего не знаете о самих себе. Я по крайней мере знаю, кто я в моей эпохе. Возможно, что и то и другое — ваши религиозность и символическая логика — прокладывают путь какому-нибудь Мурти Бингу, которого вы сейчас презираете, а через несколько дней примете его веру как единственный наркотик, который избавит вас от вас самих. И все это будет следствием общественных перемен в Азии. А кроме того, в ваших масках удобнее проскользнуть через жизнь, спасая остатки индивидуального психологического комфорта. — Тенгер говорил не вполне серьезно, не подозревая, насколько он был близок к правде недалекого будущего.

Перед Генезипом открывалось все более широкое внутреннее пространство. Он чувствовал, что здесь, в этой избе, заканчиваются судороги его безответственного существования. Оно выглядело, как безрукий и безногий обрубок жизни, но не было жизнью. Какой же будет его жизнь? Не может же она уложиться в чью-то схему, быть без внутреннего стержня, без ядер и мозга. Он вскочил. Время уходило. Собеседники оставили попытки выяснить, что есть истина и ложь. Все трое посмотрели на Генезипа — им, каждому по-своему, уже было недоступно то, к чему он стремился. Каждый из них чувствовал это и желал либо передать этому молокососу свою не нашедшую применения житейскую мудрость, либо, наоборот, увидеть страдания несчастного юнца, схожие с теми, которые выпали на их долю. Абсолютная истина: ничто не является тем, чем должно быть. Почему? Глухо шумел бор под напором зарождавшегося в горах ветра. Ужасная тоска сдавила Тенгеру нутро. Он ничего не мог с ней поделать. Все средства были исчерпаны — разве что вернуться в свою хату и рисовать на нотном стане значки, почти такие же, как у этого высохшего, бесплотного Бенца. Какого черта? Он предчувствовал, что там, в хаосе разнообразных бессмысленных звуков, кроется какая-то неожиданность, предназначенная не для него. Для себя он ничего не ожидал — он уже все знал. Что ему осталось в жизни? Совершить несколько безобразных поступков. Стоит ли? Неизвестно почему именно после знакомства с Генезипом страшная правда о невозможности выйти за пределы своего «я» стала для него так очевидна, как никогда ранее. Им овладела ужасная беспредметная боль. Нужно действовать, к чему-то стремиться (кто это сказал?), куда-то спешить, а тут — ничего, все застыло в безымянной, «плачевной», прогнившей, м е т а ф и з и ч е с к о й повседневности. Все встали, ощущая давление своей беспросветной жизни. Все сильнее шумел крепчающий ветер. Почему-то все, «как один человек», чувствовали абсолютно то же самое. (Юнец, правда, был весь в напряжении, но им было не до него.) Несмотря на индивидуальный опыт прошлого и физические различия, вместе они составляли теперь почти единую личность.

Как только Тенгер с Зипеком вышли из дома (Афаназоль остался ночевать у князя), разыгралась страшная сцена. «Дальше так продолжаться не может», — сказал себе Тенгер и обратился к своему избраннику [это было противно им обоим — но что поделаешь]:

— ...Зипек [Волна оттепели бушующим весенним ураганом навалилась на лес. С деревьев шумно падали комья мокрого снега.], — Зипек, я скажу тебе прямо. Ты еще не знаешь, как ужасна жизнь. Не в том банальном случае, когда, например, чиновник теряет место или когда сын органиста вынужден жениться на крестьянке, чтобы творить свои «посмертные» произведения. — Он рассмеялся, и вдруг в нем пробудилась, словно аппетит у голодной свиньи перед корытом размером с кратер Килиманджаро, зверская жажда. Жажда чистоты, достижимой лишь после совершения какого-либо исключительного свинства [для которого, кроме извращенческих притязаний, у него не было других возможностей], отозвалась сердечными спазмами. Кожа зачесалась, как при лихорадке. Он рассматривал себя в зеркале после ванны — сухая левая нога, как у козочки, и нормальная, мужицкая — правая, торчащие ключицы и вогнутые «солонки» предплечий, грудная клетка, «как у Христа» (по выражению одного сентиментального графомана), с длинными обезьяньими руками по бокам и другие части тела, огромные, как у носорога, страдающего слоновьей болезнью. Именно т а к о й, он овладеет этим девственником прежде, чем его совратит старая курва, Ирина Всеволодовна, — в этом скрывалось двойное наслаждение, в том числе месть за то, что он все еще желал ее. Хотя она была недостойна (в его-то возрасте!) даже его, калеки, он все еще жаждал обладать ею — это были страшные слова, но он должен был их переварить, как голодный протухшую колбасу, вызывающую икоту и даже рвоту. А рядом с ним шел красивый юнец, к тому же барон, и всего девятнадцать лет! («Боже! Какой жалкой была моя жизнь в его возрасте!» Фасоль и горох; тайное сочинение мелодий на фисгармонии; хождение босиком — на ботинки не было денег, и безнадежное, вплоть до унизительного самоудовлетворения, увлечение маленькой рыжей Рузей Файерцайг, которая предпочла ему приказчика из галантерейной лавки в Бжозове.) Все это он проглотил теперь вторично, как ужасно горькую пилюлю. Эти воспоминания вытеснялись теперешним достатком, женой, детьми — смесью отвращения, страданий, спокойствия в соусе истинно глубоких чувств. — ...Зипек, жизнь ужасна, и дело не в ужасах будней, из которых норвежцы сотворили новаторство своей литературы. Возводить будничные события в ранг всеобщности, убеждать, что страсти присущи всем и всех уравнивают, банально утверждать тождество князя крови и безмозглого работяги — все равно что уравнять человека с моллюском — это не путь к истине. Актуализация христианского равенства, точнее, его иллюзии, и все призывы к личностному совершенству à la Базилий — это ложь слабых. Равенство наступит тогда, когда идеальная организация общества определит роль каждого человека в соответствии с его способностями. Но иерархия не исчезнет никогда. Я жестоко отношусь к себе, к тому же я — последний из могикан, поэтому у меня есть право на все. — В его голосе прозвучало неистовство. Он обнял Генезипа правой рукой, глядя снизу в его бегающие глаза. С раскачивающихся елей и сосен на них сыпался мокрый снег. Таинственные лесные запахи — пахло сыростью и грибами — пробуждали чувственность и были неприятны. Генезип не посмел отстранить Тенгера. К тому же, несмотря на отвращение, ему было интересно, что будет дальше. Он задумал терпеть до последнего момента, а потом дать Тенгеру хорошего пинка. Он не учел своей сердечной слабости, которая еще в детстве заставляла его спускать с цепи собак. Мерзость. Тенгер продолжал: — Я не хочу корчить из себя поганого эстета, но подумай: разве не правы были древние греки — (Зипек ничего не понимал), — создавая замкнутый однородный мир, куда не мог проникнуть никто посторонний. Созданные из одних и тех же элементов чистая мысль и чистый экстаз — эллинская беззаботность при отсутствии унижения, которое влечет за собой акт с женщиной — ты этого еще не понимаешь — (он отпустил Зипека и проглотил таблетку сильного афродизьяка, которым когда-то его снабдила княгиня) (он не испытывал никакого желания, но важен был результат), — это вершина, которой могут достичь двое мужчин в этом плане. Ты этого не понимаешь, и пусть Бог князя Базилия убережет тебя от понимания таких страданий, когда тоска — не скука в обычном смысле — становится непереносимой болью, когда она пронизывает каждую твою клеточку и пожирает самое ценное в тебе — твою личность, превращая ее в безличный шмат живого мяса, усыхающий в безводной пустыне. Ах, даже не знаю, как сказать... Ты чувствуешь тогда, что все это не имеет никакого смысла, хуже, что это преступление, что почему-то ты желаешь именно этого человека, это, а не что-то другое, предназначено ему здесь, а не там — и поэтому, именно поэтому — ты чувствуешь ужас этих слов и их уникальность. Тебе становится больно, как будто тебя варят заживо, ты стремишься быть только собой, а не всем другим, и возносишься над собой в бесконечность. И ужасаешься — вдруг, кроме тебя, ничего уже нет, ведь странно, что одновременно в неизвестном пространстве два подобных существа... тебе не верится, что может быть другое существо, но ты должен именно благодаря этому... С женщиной — никогда... О Боже, мне не объяснить тебе этого, мой милый Зипек... (В этот момент он до одури ненавидел красивого юнца, и это возбуждало его.) — (При слове «милый» Зипека передернуло от внутренней боли, отвращения и безграничного стыда. Это было в самом деле омерзительно). — Я не смогу, — булькал Тенгер, так и пенившийся мерзейшей похотью, — а тем временем из ночной дали, из-за занесенных снегом лесов, накатывала волна неизвестных звуков, громоздящихся в дьявольскую, рогатую, утыканную грозными остриями башен конструкцию. К Путрициду Тенгеру приходило вдохновение. Он не боялся ни волков, ни самого Вельзевула. Метафизическая буря возносила его дух над мирами. А язык продолжал бессмысленно лепетать невообразимые замаскированные свинства: — Я избегаю таких минут и не могу — понимаешь, — не могу и в то же время безумно жажду их, потому что только на грани чудовищного существует истинная глубина. И никакое это не извращение — каждый знает это, только для общества лучше, когда этого не замечают. Прежде было иначе: насилие, человеческие жертвоприношения, религиозно-эротические оргии — тогда некоторые люди переживали все это сильно и глубоко. А сегодня вот что: непризнанный музыкант в снежном лесу... — (Генезип продолжал корчиться, но прислушивался: слова Тенгера, обдававшего его нечистым дыханием, проливали свет на его собственные метания. Это было особенно мерзко. Тенгер плел дальше:) — В таких случаях я боюсь самого себя: не сотворить бы чего-нибудь такого, после чего жить станет невозможно! Я тебе скажу по секрету: иногда мне хочется порешить всю мою семью. («Он сумасшедший, — со страхом подумал Зипек. — Он готов меня тут...») — Тенгер продолжал спокойнее: — Говорят, нервные люди никогда не сходят с ума. Я знаю, что не сделаю этого, но мне нужен эквивалент. Меня смотрел Бехметьев — не нашел ничего плохого. И вдруг после такой бури, понимаешь, — он вновь повысил голос, — приходит спокойствие и все застывает, удивляясь бессмысленности любого движения, а во мне сосуществуют две странности, привычные, как стены моей хаты, и я не понимаю, как еще мгновение назад я мог выть от страха и изумления. И если бы я знал, что именно в этом заключается правда, а не обман, как в эфире, кокаине и гашише, от которых я отказался, клянусь тебе: за одно такое мгновение я отдал бы десятки, нет, тысячи лет страданий и молился кому угодно за секунду такого озарения, чтобы умереть в нем, а не волею случая в этом ужасном мире. Но я не знаю этого н а в е р н я к а. — «Ох, если бы это было правдой», — прорезался в Генезипе новый для него «взрослый» человек, который впервые пробудился в нем неделю назад во время получения аттестата зрелости. Тогда первоначальный «несчастный ребенок», как его называл этот новый человек, все знал об этой правде наверняка. О какой правде? Да о той... — как говорил Витгенштейн: «Wovon man nicht sprechen kann, darüber muss man schweigen»[24]. О той, о которой за две тысячи лет написаны тома и которая теперь навсегда запрещена в университетах. Генезип еще ничего не знал о наркотиках. (И никогда не узнал.) Тенгер знал и как огня боялся обмануться, представляя себе, насколько тонка перегородка между этими двумя мирами, похожими как близнецы (как два натюрморта покойного Фудзиты — выразилась бы княгиня) и различающимися лишь незаметными на первый взгляд деталями. Identité des indiscernables[25]— если бы не последствия, всегда скверные, трудно было бы отличить друг от друга момент метафизического вдохновения и упоение какой-то дрянью.