— Так вы не знаете наверняка — это страшно. Значит, вы блуждаете в потемках, как и я, — резко и совсем неискренне сказал Генезип, сжимая в кармане револьвер, одолженный у князя Базилия. Единственной правдой была эта мертвая, холодная, металлическая вещь. — В этих делах не может быть полутонов: либо свет, либо тень, все полутени равны тьме. Я хочу узнать абсолютно все, иначе я «пущу себе пулю в лоб», и конец, — истерически крикнул Генезип и актерским жестом выхватил из кармана револьвер. Возможно, он и впрямь бы застрелился в тот момент, если б не Тенгер.

— Дай сюда, щенок! — гаркнул Тенгер в облаке летящего снега. Он схватил Генезипа за руку и вырвал у него так называемое «смертоносное оружие». Генезип ненатурально засмеялся — шутки здесь были неуместны. — Я нарочно привел тебя к ним, — спокойно сказал Тенгер. — Чтобы ты увидел две вершины разума, может, и не высочайшие, но для примера достаточные. Правда оказывается лишь удобным трамплином для прыжка в уютную кровать с мягкой периной, набитой давно лишенными смысла понятиями. То, что раньше, в момент рождения, было чем-то большим и значительным, сегодня напоминает дрессированную морскую свинку. Раньше правда, полная или нет, — не важно — и вера существовали по необходимости, — лениво тянул Тенгер, понимая, что одними лишь притворными чувствами, без высшей диалектики, не сумеет соблазнить этого единственного в своем роде фертика — единственного, разумеется, относительно, в сравнении с ненавистными ему пустоголовыми, выдрессированными спортом молодцами — сегодня такие создаются искусственно в нужных количествах для решения некоторых политических, общественных и бытовых вопросов — отштампованные, не имеющие национальности автоматы, они получили повсеместное распространение, стали буднично банальными и выродились. Этого процесса не обратить вспять ни за что на свете.

— А те двое? Если бы их мысли соединить вместе... — начал Генезип, силой освобождаясь от кощунственного объятия. Он не молился на себя, но все же некоторые вещи... взять хоть эти детские круги... Ах, почему минуту назад ему не хватило отваги выстрелить в свою «бедную головушку» — так он подумал о себе. Какой-то иной, чужой человек скорбел в нем об издохшем детстве. Отчетливо, как на ладони, он видел огромную волосатую перекошенную тушу с костями, которая в коротком тулупе брела возле него по влажному снегу. Он имел дело с уникальной, «репрезентативной» личностью, но не ощущал по этому поводу ни малейшего снобистского удовлетворения. Он чувствовал угнетающее превосходство, не только музыкально-художественное, Тенгера над собой и в то же время страшно презирал этого урода как физическую особь, как мужа слегка понравившейся ему крестьянки, как психического бесстыдника, который вываливает на него, почти подростка, свои срамные экскрементальные откровения.

— Это все равно что смешать расплавленное железо с маслом. Это два полюса. Между ними, а не в них существует незаселенная страна, вымершая долина, в которой живу я. Один из них, начитавшись истории религии, создает себе Бога по аналогии со всеми другими богами. Уже в этой всеядности кроется вся ничтожность его веры. Его Матерь Божья — это и Астарта, и Афина Паллада, и Кибела, и черт знает кто еще, его Бог — в разговорах о нем, а не в чувственном ощущении отделяется от мира браминов, его святые — это почти китайские божки, которые патронируют разным действиям и предметам. Сегодня трудно установить истинную ценность какой-либо концепции — как знать, не ловкий ли это перепев отживших суждений о чем-то, что было некогда живым, или это луч света, впервые пробивающийся сквозь мрак вечной тайны? — Эти слова показались Генезипу фальшивыми.

— Ну хорошо. А Бенц? — спросил он, желая оттянуть как можно дольше приближавшееся из будущего событие.

— То же самое. Другая крайность. Потрясающий ум, даже не очень противоречивый, хотя многие сомневаются в этом, полагая, что с ним что-то не так. А что дальше? Он удовлетворяет лишь интеллектуальную жажду своего обладателя, аппетит больного желудка, который не в состоянии ничего переварить и обеспечить питание живого организма. Бездушная машина, с вершин которой — да: с вершин машины — почему бы не сказать так? — (Генезипу понравилось эта заминка, и из-за этой мелочи он потерял восемьдесят процентов сопротивляемости) — видна только нищета мысли и равнозначная абсурдность всех концепций мира, пусть разного достоинства, но абсурдность. («Он вешает на них всех собак так же, как они на других, а у самого нет никакой основы», — подумал Генезип). — Нет, исключим их абсолютно, — резко сказал Тенгер. — Я не позволю тебе — (он опять приблизил свою смердящую волосатую морду к персиковым, прохладным, пахнущим юным пушком щекам Генезипа) — удариться в бесплодную метафизику. Ты должен это чувствовать, но не должен думать об этом. Весь этот запутанный клубок — а моя мысль принципиально неясна — это мотор моего творчества, и не важно, понимают ли его эти дураки или нет. Доведи я анализ до конца, он моментально потерял бы всякую ценность: это все равно что израсходовать впустую сто тысяч тонн пироксилина. Таким образом я получаю прямо-таки дьявольскую энергию. Я словно снаряд, движимый силой воли, а снаряд летит быстро — пойми, что этот такое! Это можно сравнить лишь с искусственным продлением эротического наслаждения. Но ты этого не понимаешь. Сколько времени ты не занимался этим сам с собой?

— Почти полтора года, — жестко ответил Генезип, словно хлестнул Тенгера веткой по лицу, испытывая при этом страстное желание опорожнить набухшие железы и оправдать это исключительностью ситуации. Он страшно боялся скомпрометировать себя перед княгиней и любой ценой решил не признаваться ей, что у него это в первый раз. Он не подозревал, что его давно уже раскусили. А тут еще желание, в удовлетворении которого он столько времени себе отказывал. Отвращение улетучивалось, все неотвратимо толкало Генезипа к подчинению немыслимым нагромождениям противоречий, воплощенным в идущем рядом уроде, — не только ради него, а объективно. И еще аналогия с собакой на цепи... Чувства его смешались в бесформенную магму, он превращался в невольника этого инвалида. Пока еще не целиком. Он уже не раз испытывал подобное ощущение. Ситуация становилась опасной. Время бежало быстро — казалось, оно мчится мимо, нашептывая на бегу грозные предостережения. — Сам видишь, что должен дать мне попробовать. Я ничего не хочу, лишь бы тебе было хорошо. Ты еще вернешься ко мне, позднее, когда увидишь, что с нею это отвратительно. — Жуткая душевная боль этого человека парализовала все защитные центры Генезипа. Обнаженный и беззащитный, он приносил себя в жертву, зная, что именно сегодня — это преступление. Ветер стал раздражающе горячим, словно доносился из чьего-то огромного широко раскрытого рта. Телом завладело гнусно приятное ощущение и непереносимо сладострастное раздражение — вспомнились прежние рукоблудные забавы. Тенгер упал на колени, и Генезип поддался унизительному триумфу сатанинского наслаждения. Но теперь он был не один — и это было удивительно. Удивительно. УДИВИТЕЛЬНО... — «уууу!» — завыл он вдруг, его тело содрогалось в противных конвульсиях, причинявших одновременно боль и раздирающее блаженство, которые сорвали с него какую-то внутреннюю маску, — и он пришел в себя. Сколько раз он уже пробуждался в этот проклятый день. Никогда раньше он так себя не чувствовал. Но впредь он не допустит ничего подобного — ничего гомосексуального не пробудилось даже в самых потаенных уголках его существа. Но жить стоит. Это был эксперимент, наподобие тех, какие ставили в гимназической лаборатории, получая водород или окрашивая что-то в красный цвет с помощью роданистого железа. Но то, что ему предстояло, все более казалось бесконечным мучительным сном.