Ее горячность, похоже, смутила Мака. Он недовольно скривился под ее настойчивым, вопрошающим взглядом. Должно быть, с его точки зрения, это был идиотский вопрос. Идиотский и неудобный.

— Я бы вообще не стал напрягаться, — сказал он, усмехнувшись через силу. — Я бы назначил Небесную Регистрационную Комиссию — и пусть бы работали.

Его жалобная, почти умоляющая улыбка как-то не очень вязалась с испариной у него на лбу и затравленным взглядом. Он, очевидно, надеялся, что эта шутка поможет снять напряжение и восстановить атмосферу добродушного дружеского подшучивания. Но, увы — надежда тихо издохла, не успев напоследок и пискнуть, под ледяным взглядом Шейн.

— Ладно, — вздохнула Шейн. — Хорошо, что тебя и не просят занять эту должность. И тебе хорошо, напрягаться не надо, и другим — тоже неплохо. — Она закрыла блокнот и убрала его в карман.

Видимо, Мак испугался, что она сейчас встанет и уйдет. Он лихорадочно соображал, что сказать, чтобы исправить свою оплошность — или хотя бы продлить разговор, чтобы Шейн все-таки не уходила так сразу.

— А эта фраза… ну, что у Мэри на животе нацарапано имя ее любовника… дикость какая-то, правда? Может, она была нездорова? В смысле, психически. Как ты думаешь?

Шейн поставила локти на стол, сцепила пальцы в замок, оперлась подбородком на руки и прикрыла глаза.

— Я думаю, что она была очень и очень несчастной.

— Так я о том и говорю. Клиническая депрессия, как это диагностирует современная психиатрия.

— Тебе виднее.

— Или, может быть, она узнала, что она беременна?

— Ага, пошла и купила тест в ближайшей аптеке.

— Я уверен, что у них в XVIII веке были способы, как это выяснить. — Он посмотрел на нее с надеждой, наверное, ждал, что она оценит этот жест доброй воли — его готовность признать, что люди из прошлого были не таким уж и дураками.

— Вряд ли Мэри была беременна, — сказала Шейн. — И даже если была, то не знала об этом. Я думаю, это Уильям Агар соблазнил ее, лишил девственности, а потом бросил. И она не смогла пережить, что утратила честь.

— Как романтично. Или по-викториански. Или даже не знаю как.

— Когда люди заботятся о своей чести, это правильно, Мак. Так и должно быть. — Шейн осторожно вытянула ноги из-под спящего Адриана. — И в наше время это особенно актуально. По статистике, в наше время самый большой процент самоубийств по сравнению с другими эпохами. Все эти люди, что свели счеты с жизнью — что они потеряли, как не свою честь?

— Да ладно… многое можно понять. Но чтобы покончить с собой только из-за того, что тебя бросил бойфренд…

— Я не знаю, — устало проговорила Шейн. — Это ведь очень важно, кому ты отдаешься, правда?

— Аф, — донеслось из-под стола.

И тут Шейн рассмеялась. Вообще-то ей было, скорее, грустно — но ведь и вправду смешно получилось. «Аф». Она давно уже чувствовала, что у нее затекает правая нога, а теперь в стопу словно вонзились сотни жужжащих иголок; уплотнение в левом бедре разболелось ужасно. Она себя чувствовала совершенно разбитой — единственное, что еще не болело, так это протез. Спасибо русским протезистам.

— С тобой все в порядке? — Мак нервно улыбнулся, как бы давая понять, что он тоже оценил шутку.

— Нет, со мной все не в порядке, — простонала Шейн и опять рассмеялась. И тут в довершение ко всем радостям Адриан проснулся уже окончательно и принялся тереться боком о ее ногу, все нервы в которой как будто взбесились. — Слушай, Мак, ты когда-нибудь умирал?

— Что?

— Ну, была у тебя клиническая смерть? Когда ты почти умираешь, но тебя все-таки реанимируют.

Он ошарашенно покачал головой.

— А у меня была, — продолжала Шейн. — И знаешь, что? Я видела этот свет, о котором все пишут и говорят. Такое, знаешь, сияние с той стороны.

Мак понимал, что сейчас лучше не выступать, но у него все-таки вырвалось:

— Да, я читал кое-какие исследования по этой теме: на самом деле это не потусторонний свет, а вспышки в синапсах мозга или что-то такое…

Для Шейн это стало последней каплей. Она резко поднялась из-за стола.

— Прости, Мак, но мне нужно идти.

Через неделю, когда Шейн выписали из больницы, она осторожно поднялась к аббатству по лестнице в сто девяносто девять ступеней. Пару дней назад в Уитби случилась летняя буря — ветер срывал черепицу и спутниковые «тарелки» с крыш современных зданий, — но древние руины стояли непоколебимо. Шейн обошла все аббатство, словно желая удостовериться, что все осталось по-прежнему — все на своих местах, — пару минут постояла в тени сохранившейся восточной стены, наслаждаясь готической симметрией высоких стрельчатых окон и древней каменной кладки, побитой временем. Ей вдруг подумалось, что, может быть, Господь Бог еще имеет какие-то виды на этот средневековый остов. Кто знает? Неисповедимы пути Господни.

Потом Шейн пошла на участок раскопок, чтобы поздороваться со своими коллегами-археологами. Ее встретили как героиню, вернувшуюся с войны. Работу прервали, и все окружили Шейн, засыпая ее вопросами. Даже сладкая парочка из Уэльса выпала из своей трудоголической отрешенности, чтобы поинтересоваться, как Шейн себя чувствует. Все были так искренне рады, что она ходит и вообще держится молодцом, что Шейн даже слегка удивилась. Ведь она никому не говорила, что ложится в больницу. Она просто сказала Нине, что заболела и какое-то время не сможет ходить на работу. Но все так суетились вокруг нее, словно она была свежевоскресшим Лазарем. Может быть, в те последние несколько дней перед тем, как Шейн решила, что уже хватит себя изводить, и пошла наконец в больницу, и разрыдалась в объятиях медсестры, у нее на лице был написан страх смерти. Такими большими-большими буквами. Просто она этого не замечала.

Хотя, может быть, и не последние несколько дней. Может быть, она годами ходила, отмеченная этим страхом. Просто опять же не замечала.

Нина сказала Шейн, что какой-то молодой человек — настоящий красавец — каждый день приходил на раскопки и спрашивал про нее. Шейн сделала вид, что задумалась — словно перебирая в уме, кто бы это мог быть, — и спросила, а не было ли у этого молодого человека такой красивой веселой собаки. Была собака, ответила Нина. Только, скорее, понурая и несчастная.

* * *

Уже потом, после полудня, Шейн прошла через кладбище Святой Марии к самому краю утеса. Недавняя буря раскрошила почву у края, и комья земли лежали теперь на камнях внизу. Да, эрозия потихоньку вгрызалась в Восточный Утес — природа трудилась, сглаживая неравенство между водой и сушей. С каждым комочком земли, что срывался со скал, просоленный воздух подбирался все ближе и ближе к древним могилам. Когда-нибудь, пусть еще очень нескоро — в промежутке между «завтра» и когда наше солнце вспыхнет суперновой звездой, — останки Томаса Пирсона и всех, кого он любил при жизни, обрушатся в Северное море.