рода явление. В этом тоже было бы что-то смешное, претенциозное»[106].

В чем заключались побудительные мотивы этой скромности вождя и человека, проявлявшиеся буквально во всем?

«…Ленин в высшей степени обладал качествами, – пишет Горький, – свойственными лучшей революционной интеллигенции, самоограничением, часто восходящим до… логики одного из героев Л. Андреева: „Люди живут плохо – значит, я тоже должен плохо жить“.

В тяжелом, голодном 19 году Ленин стыдился есть продукты, которые присылали ему товарищи, солдаты и крестьяне из провинции. Когда в его неуютную квартиру приносили посылки, он морщился, конфузился и спешил раздать муку, сахар, масло больным или ослабевшим от недоедания товарищам…

– Присылают, точно барину! Как от этого отвадишь? Отказаться, не принять – обидишь. А кругом все голодают»[107].

Альберт Рис Вильямс, рассказывая о быте и тех спартанских условиях, в которых жил Ленин, тоже приходит к аналогичному выводу:

«Ленин переносил эти лишения не из аскетических побуждений. Он просто проводил в жизнь принцип равенства»[108].

Но не было ли в этом какого-то насилия над собой, вызванного условиями гражданской войны? На этот вопрос хорошо ответил Авербах. Описав квартиру Владимира Ильича, он заключил:

Это было «жилище нетребовательного, но истинно культурного человека, – все просто, чисто, опрятно, все на месте, без блеска, без шика, никаких предметов роскоши, никаких вещей неизвестного назначения, но зато есть все, что нужно много работающей семье, живущей исключительно интеллектуальными интересами. И эта простота, скромность и рациональность обстановки не производили впечатления чего-то искусственного, надуманного, умышленно сделанного напоказ для примера другим. Совсем нет. Выросший в небогатой семье, где пропитание добывалось только личным трудом, променяв затем карьеру, быть может, выдающегося ученого или профессора на деятельность подпольного организатора нового мира, вынужденного почти всю жизнь проводить в нужде и лишениях, Владимир Ильич научился ценить простоту и скромность жизни, слился с ними душой… Одним словом, это не было умышленное воздержание от излишеств, а естественное отсутствие потребности в том, без чего можно обойтись…»[109].

Но, пожалуй, наиболее полный и глубокий ответ, объясняющий одновременно и отвращение Ленина к возвеличиванию его личности, и скромность его быта, дала М.И. Ульянова.

«Владимир Ильич, – писала она, – прекрасно знал себе цену и понимал свое значение, и простота и скромность, отличавшие его, были не признаком недооценки им этого значения и не преуменьшением своей роли, а проявлением подлинно высокой, гениальной культуры»[110].

Ленин и Крупская не любили, когда кто-либо изображал их жизнь как некое аскетическое подвижничество.

«Расписывают нашу жизнь, писала Надежда Константиновна, – как полную лишений. Неверно это. Нужды, когда не знаешь, на что купить хлеба, мы не знали… Жили просто, это правда. Но разве радость жизни в том, чтобы сытно и роскошно жить?»[111].

И в этом вопросе, поставленном Крупской, по существу и заключался сам ответ.

Относясь таким образом к своему собственному быту, Ленин отнюдь не навязывал это отношение другим. Его письма с просьбами об улучшении материальных или жилищных условий товарищам, его забота об их здоровье и быте достаточно хорошо и широко известны.

В этой связи интересна одна черточка, подмеченная Авербахом:

«Врачу трудно обойтись без разных мелких житейских вопросов чисто личного характера. И вот этот человек, огромного, живого ума, при таких вопросах обнаруживал какую-то чисто детскую наивность, страшную застенчивость и своеобразную неориентированность. Но это не была наивность и растерянность старого немецкого ученого, который витал в эмпиреях и не понимал того, что совершается у него под носом. Ничего подобного у Ленина не было. Это было глубоко философское пренебрежение, невнимание серьезного человека к мелочам жизни и своему физическому „я“, и именно только своему личному. Стоило Владимиру Ильичу узнать о каких-нибудь затруднениях у своих близких или товарищей и друзей, как являлась необычайная энергия, внимание, заботливость, большой житейский опыт и, что называется, умение чужую беду руками развести»[112].

О формировании у Ленина такого отношения к бытовой стороне жизни Надежда Константиновна писала:

«В свое время Владимир Ильич много читал Писарева… Писарев в соединении с Чернышевским и Марксом создавал особый тип радикализма, которого никогда не знала Европа. Это критическое отношение к быту, стремление создать новый быт характерно было… Это была не старая показная нигилистячина, показная и крикливая. Но это был глубокий внутренний разрыв со всем помещичье-буржуазным укладом, попытка создать новые, не связанные никакими условностями человеческие отношения»[113].

Вот почему Крупскую глубоко оскорбляли слащаво-сентиментальные рассказики о «простом» быте «вождя», понимаемом сугубо по-обывательски.

«Меньше всего, пишет она, был Ильич, с его пониманием жизни и людей, с его страстным отношением ко всему, тем добродетельным мещанином, каким его иногда теперь изображают: образцовый семьянин, жена, деточки, карточки семейных на столе, книга, ваточный халат, мурлыкающий котенок на коленях, а кругом барская „обстановочка“, в которой Ильич „отдыхает“ от общественной жизни. Каждый шаг Владимира Ильича пропускают через призму какой-то филистерской сентиментальности»[114].

Да, было и с котенком (этот кинокадр всем известен), было и с детьми

(«…К детям был внимателен и ласков Владимир Ильич, – пишет Крупская, …какими ласковыми глазами следил Ильич за ребятами, внимательно прислушивался к их детской болтовне, ласково смеялся, смотрел, как слушают они сказки, заботился, чтобы ничем их не стесняли»[115]).

Все это было. Но было и нечто другое – Ленин и Октябрь, Ленин и Брест, Ленин и нэп. И в этих событиях проявлялся не только Ленин-вождь, Ленин-мыслитель, но и Ленин-человек. И без этих событий мы никогда не расскажем ни о Ленине, ни о том, что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата.

«Ленин был добрый человек, говорят иные. – Это опять пишет Крупская, – Но слово „добрый“, взятое из старого лексикона добродетелей, мало подходит к Ильичу, оно как-то недостаточно и неточно»[116].

5 августа 1918 года в Кучкинской волости, Пензенского уезда, кулаки подняли мятеж. Отсюда он стал распространяться на другие уезды. Пенза была одной из немногих губерний, откуда хлеб шел в Питер и Москву. Встал вопрос буквально о жизни и смерти миллионов рабочих. И Ленин посылал телеграмму за телеграммой пензенским руководителям, требовал

«с величайшей энергией, быстротой и беспощадностью подавить восстание кулаков, взяв часть войска из Пензы, конфискуя все имущество восставших кулаков и весь их хлеб» [Л: 50, 144].