«Семьсот одиннадцатый» заночевал в низовьях Волги, в одном из ериков.

Таков был приказ Папугина: замереть и оглядеться ночью, посмотреть, чем дышат камыши и вода, кто кого караулит, кто кем питается и есть ли в этом криминал. Сторожевик приткнулся к высокому берегу, на котором росла толстая дуплистая ива, и старший лейтенант Чубаров скомандовал:

— Глуши машину!

По палубе сторожевика пробежала дрожь, в глубоком железном нутре что-то застучало, захлюпало, засопело, и двигатель умолк.

Сделалось тихо. Так тихо, что люди начали оглушенно поглядывать друг на друга, лица их окрасили неуверенные слабые улыбки: неужели они так привыкли к грохоту движков, стрельбе, крикам, собственной грубости, что уже совершенно не воспринимают нежную материю тишины?

Совсем рядом, из зарослей, со странным железным скрежетом раздвинув тростник, поднялись в воздух две цапли и, осветившись красно, будто две ракеты, растворились в огромном медном блюде солнца, укладывающегося неподалеку от сторожевика спать.

— Две ведьмы, — мичман Балашов не удержался, плюнул цаплям вслед, — нечистая сила. Напугали.

— Это дело, Иван Сергеевич, поправить несложно, — сказал Балашову рулевой, — одна автоматная очередь, и ведьм не будет.

На дежурство сторожевики выходили с полным боевым комплектом — и патроны были, и снаряды к двум пушчонкам, и даже старые ракеты, которыми можно было легко потопить всякое плавающее судно средних размеров.

Это в городе пограничники были безоружны, как малые дети, и чувствовали себя ущемленными, за каждый патрон отчитывались, а в море, на дежурстве у них пороху было столько, что его, как кашу, можно было есть ложкой.

— Я тебе дам автоматную очередь, — проворчал, нервно подергав ртом, мичман, — как сейчас вломлю пару нарядов вне очереди на мытье гальюнов в казарме, так сразу узнаешь.

— Уж больно ты грозен, как я погляжу… — весело пробормотал рулевой.

— Что-о? — мичман вспыхнул. — Ко мне, старому человеку, на «ты»?

— Это стихи, — успокоил его рулевой.

— Э-э-э, — мичману сделалось неудобно за минутную вспышку, он вздохнул: — А тишина-то, тишина… Утопнуть в такой тишине запросто можно, как в омуте.

Он снова вздохнул, послушал самого себя, потом послушал волжскую тишь.

Тишь разредилась, стала объемной, потеряла чистоту, в ней рождались и угасали разные звуки: плеск от выметнувшегося на поверхность ерика жирующего жереха, тоненькая сипотца, издаваемая сазанами, которые перетирали своими твердыми ртами подгнившие сочные корни куги, кряканье утки, уводящей свое потомство с опасного места, тихое серебристое журчание течения у борта сторожевика и многоголосый пронзительно-противный стон. Это сторожевик атаковали комары. Много комаров. Они подрагивали в воздухе прозрачной темной кучей, золотились, обретали цвет красного дыма, шевелились, вздымались вверх, опадали, красный дым исчезал, его сменял переливающийся зеленый, на смену зеленому приходил сине-сиреневый.

Мичман Балашов глянул на палубу и обомлел: на нагретом металле палубы шевелилась, пищала живая гора. Балашов никогда еще не видел такого количества комаров. Палуба за день нагрелась, снизу жар поддерживала машина, тепло из металла уходило медленно, гораздо медленнее, чем из воды, деревьев, воздуха, а комары обладают особенностью устремляться на все теплое, будто им холодно и очень хочется погреться.

— Да они нам корабль потопят, — с нехорошим изумлением прошептал Балашов.

Стон, висящий в воздухе, усилился — комаров стало больше.

Вдоль борта, размахивая руками, пробежал командир — гибкий, белозубый, молодой, впрыгнул в рубку, с грохотом задвинул за собою дверь. Отдышавшись, покрутил головой:

— Во, блин! Светопредставление! Я-то, грешным делом, думал, что нам удастся рыбки словить на вечернюю уху, а тут не только рыбки словить, тут на тот свет запросто отправиться можно.

— Однажды я уже видел такое светопредставление, — Балашов зябко передернул плечами: показалось, что в тело ему впилось не менее полусотни комариных жал, ощущение было не из приятных. — К нам на заставу пришел вертолет, заглушил мотор, и на него навалились слепни… Слепней было так много, что вертолета не стало видно. Слепни не сидели только на резиновых колесах. А так — даже пулеметную турель облепили.

— Слепни — эти да, эти всегда любили присесть на что-нибудь тепленькое, погреться, но комары… — Чубаров хлопнул себя по шее, сбивая с воротника крупного голенастого пискуна. — Вот тварь! Я, Иван Сергеевич, как-то на юге отдыхал, курсантиком в ту пору еще был, так мы перед сном каждый раз обрабатывали комнату пылесосом.

— Как пылесосом? — не понял Балашов.

— Очень просто. Врубали машину и шлангом собирали со стен всех комаров.

Мичман на этот раз понял, как старший лейтенант боролся с комарьем, одобрительно покивал, лицо его расплылось в довольной улыбке, он вновь зябко передернул плечами:

— Спать, товарищ старший лейтенант, ложились конечно же с закрытыми окнами…

— Естественно.

— За ночь закрытое помещение нагревалось так, что в нем можно было плавить чугун.

— Естественно, — Чубаров усмехнулся. — Догадливый же ты, Иван Сергеевич.

— Ага. А по части рыбы, товарищ старший лейтенант, думаю, мы справимся и по части комаров — тоже. У меня морилка комариная есть, мужики с севера привезли, подарили, лесникам специально выдается, чтобы паразиты не жрали. Намажусь ею и надергаю судаков на уху.

— Тогда слушай команду, славяне, — Чубанов вновь сбил с шеи несколько комаров. — Мичман — на рыбалку, мотористы— в машинное отделение, держать движок в состоянии немедленного пуска, заодно — смазать его, почистить медь и продуть желудок, команда вместе со мной — держать ушки на макушке. Будем слушать пространство. Топовые огни убрать!

Насчет топовых огней — святая истина, они могут выдать сторожевик с потрохами. Особенно когда сумрак загустеет. А он загустеет минут через тридцать, сделается вязким, наступит тот самый знаменитый час между «волком и собакой», когда вечера уже нет, а ночь хоть и придвинулась вплотную, но еще не вступила в свои права, в этот час ничего не бывает видно.

Не может быть, чтобы никто из браконьеров не выскочил на них.

— Задача ясна, славяне? — спросил Чубаров.

— Как божий день, товарищ старший лейтенант.

Мичман, кряхтя, намазался «морилкой» и, благоухая чем-то резким, вонючим, вышибающим слезу, — «морилка» имела, видать, крутой замес — выбрался на корму. Сел у борта и бросил в воду самодельную блесну, позаимствованную им здесь же, в Астрахани, у новоиспеченного приятеля Лепилова.

Лепилов по астраханским масштабам был рыбаком знатным, не по одному разу обловил всю Волгу. Когда на Волге ему сделалось тесно, подался в Казахстан, на тамошние реки, потом на Дон, с Дона переместился на Днепр, но из-за разных чернобыльских сюрпризов-пакостей — в реке появились четырехглазые рыбы и двухголовые лягушки — смотал свои снасти и вернулся на Волгу.