Около трех часов пополудни расстрига сделал привал. Он выбрал местечко в густой прохладной тени огромного, в три обхвата, раскидистого дуба, смел в сторону желуди, которыми была густо усеяна земля, и уселся на мягкую шелковистую травку, привалившись спиной к шершавой коре. С облегчением скинув горячие пыльные сапоги, расстрига размотал портянки и пошевелил натруженными ступнями, ощущая разгоряченной кожей ласковые прикосновения прохладной травы. Это была настоящая Божья благодать — не для всякого, разумеется, а лишь для того, кто умеет ценить простые маленькие радости, дарованные нам Господом в утешение.

Произнеся короткую молитву, расстрига придвинул к себе котомку и вынул оттуда завернутые в чистую тряпицу хлеб и сыр. Глиняная фляга с водой была здесь же — расстрига наполнил ее из родника несколько часов назад, и фляга все еще была прохладной на ощупь.

Доставая флягу, он наткнулся еще на один сверток, надежно упрятанный на самом дне котомки, и сначала отложил его в сторону, а после, передумав, вынул и развернул у себя на коленях. В свертке находилась сделанная вручную копия старинной рукописи — не точная, без рисованных буквиц и прочих излишеств, и не на пергаменте, а на простой плотной бумаге. Шрифт тоже был попроще, без этих неудобопонятных завитушек, коими в старину так любили от скуки украшать свои труды монахи-переписчики; однако тот, кто копировал рукопись, сохранил в неприкосновенности текст и даже оставил большие пробелы в тех местах, где буквы были уничтожены беспощадным временем.

Жуя хлеб с сыром, расстрига бережно разгладил бумажный свиток на колене и снова, уже в который раз, вчитался в знакомый до последней закорючки текст, пытаясь разгадать его загадку. Увы, ответ на главный вопрос скрывался не в самом тексте, а в одном из многочисленных пробелов, коими пестрела копия. Вздохнув, расстрига отложил свиток, вынул из фляги деревянную затычку и сделал несколько богатырских глотков.

— Благодать, — сказал он и утер губы рукавом подрясника. — Эх, благодать!

Он вогнал пробку на место ударом ладони и быстро покончил с едой. Сидеть на травке было хорошо, однако дело, сколь бы сомнительным оно ни казалось, не терпело отлагательств. Расстрига думал об этом, натягивая тяжелые сапоги и сквозь гриву спутанных волос косясь на белевший в траве свиток.

Убирая свиток в котомку, он подумал, что архиерей, видимо, не напрасно поручил сие богоугодное дело ему — грешнику, никчемному человеку и нерадивому слуге Господа. Были, конечно же, под рукою у архиерея иные, более достойные и более просвещенные, но ни один из них, пожалуй, не выжил бы в той стычке на берегу Вихры. Да и разве одна она была, та стычка? На Руси и без разбойников во все времена хватало охотников почесать кулаки о первого встречного-поперечного, да и в воpax святая Русь никогда не испытывала недостатка. Так что архиерей, верно, знал, что делает, отправляя в эту дорогу не отшельника-анахорета и не просветленного настоятеля какого-нибудь большого храма, а плечистого расстригу с пудовыми кулаками, который и сам недалеко ушел от лесного разбойника.

Расстрига поморщился, вталкивая ногу в голенище сапога, и подумал: «Деньги, деньги... Повсюду они, никуда от них не денешься». Даже великое сокровище духовной мысли, которое его отправили разыскивать, намертво связано с деньгами: мало того что лежит оно, вернее всего, в сундуке с золотом и каменьями-самоцветами, так и само по себе стоит целого состояния.

Свиток, столь бережно хранимый расстригою на дне его объемистой котомки, содержал в себе отрывок из недавно найденной при раскопках в одном из разрушенных монастырей летописи, вернее, описи богатств, хранившихся некогда в бесследно исчезнувшей казне царя Иоанна Васильевича, прозванного Грозным. Казну сию, именовавшуюся еще и библиотекой, долгое время считали утраченной безвозвратно — не то кем-то украденной, не то растраченной, не то и вовсе никогда не существовавшей. Множество раз ее пытались найти, но никто не преуспел — ни церковь, ни царевы порученцы, ни отчаянные головы, коих во все времена на Руси было хоть отбавляй. На библиотеку — или казну, если угодно, — махнули рукой, но тут вдруг всплыла эта рукопись, и старая лихорадка вспыхнула с новой силой, особенно после того, как в списке было обнаружено упоминание об одной книге — книге, которой, как считали все, кому до этого было дело, просто не могло быть на свете. Именно эту книгу и должен был отыскать расстрига — либо отыскать, либо доказать, что она не существует.

«Дело сие важнее, чем может показаться, сын мой, — сказал расстриге архиерей перед тем, как проводить его в дорогу, — потому что книга, о коей идет речь, может сыграть важную роль для всей православной церкви. Золото, каменья всякие — прах, зола. Но книга сия, коли попадет не в те руки, может оказаться опаснее любой ереси, любого раскола. Вера православная может пошатнуться через это сочинение, и враги православия по всему миру восторжествуют. Я молю Господа, чтобы она не нашлась, и знаю при том, что, покуда она не отыщется, не будет мне покоя ни днем, ни ночью. Ибо, пока ее не нашли мы, существует опасность, что она попадет в руки папистов, и тогда...»

Он не договорил, но по скорбному выражению его благообразного лица расстрига понял, что «тогда» ничего хорошего не будет, а будет, наоборот, одно только плохое. Хотя каким оно будет, это плохое, он, как ни старался, представить себе не мог. По его слабому разумению, требовалась невиданная изворотливость ума, чтобы использовать сочинение язычника, умершего за много лет до рождения Христа, во вред православной церкви.

Впрочем, он тогда не стал ничего уточнять, справедливо полагая, что это не его ума дело, а просто поклонился архиерею, получил его благословение и с легким сердцем тронулся в дальний путь. За два года он обошел множество монастырей, видел тысячи людей и облазил десятки мрачных подземелий, порою таких заброшенных и потаенных, что нога человеческая не ступала в них на протяжении сотен лет. Скитания и опасности еще больше закалили его тело, а вольный ветер, неспешное движение и долгие размышления почти исцелили больную душу бывшего приходского священника, на совести коего было несколько человеческих жизней.

И вот теперь, вполне возможно, его странствия близились к концу. В рукописи было сказано, что казна царя Ивана укрыта в кремле, название и местоположение коего по злой иронии судьбы оказались размыты водою до такой степени, что их было невозможно прочесть. Правда, кремлей на Руси насчитывалось все-таки меньше, чем монастырей, и коли рукопись не врала, то надежда отыскать пропавшую царскую казну все-таки существовала. В монастыри же расстрига заходил по совету архиерея, ибо там, среди множества тщательно сохраняемых братьями рукописей, могла отыскаться еще одна путеводная ниточка — летопись, содержавшая те же сведения, что и та, которая была в его котомке, но лучше сохранившаяся.

Теперь его целью был Смоленск — вернее, смоленский кремль, наполовину разрушенный отступавшими французами. Казна могла лежать, а могла и не лежать в его подземельях — расстрига не задавался вопросом, разрешить который можно было только на месте.

Закончив обуваться, расстрига, не вставая, топнул сначала левой ногой, потом правой — не жмет ли где, не натирает ли? Стертые в кровь ноги — самая страшная беда для пешего странника, ибо с нею все иные беды делаются во сто крат горше. Взять, к примеру, голод — он ведь не пройдет сам собой, пока ты сиднем сидишь на одном месте, дожидаясь, когда заживут ступни, изувеченные по собственной небрежности. И холод скорее убивает сидячего, чем идущего, и солнце палит сильнее... «Дорогу осилит идущий», — говорят китайцы, и они правы, хоть и язычники.