— Угомонись, Божий странник, — сказал он, — не то схлопочешь пулю в лоб!

— Будто мне не все едино, — прорычал расстрига и неожиданно боднул одного из своих противников головой в лицо. Раздался треск, как от столкновения бильярдных шаров, и щербатый Иван спиной вперед вылетел из трудно шевелящейся кучи ног, спин и косматых затылков.

Хрунов подумал, что Иван отныне будет не только щербатым, но и кривоносым, но это его не особенно огорчило — в конце концов, этот дурень сам накликал на себя беду, притащив расстригу в лагерь, вместо того чтобы перерезать ему глотку прямо на месте.

— Все едино только мертвому, — заметил поручик, продолжая держать расстригу на мушке, — а ты покамест живой. Коли перестанешь дурака валять, так, может, и еще поживешь.

— Это как же? — пропыхтел расстрига, продолжая бороться. На каждой его руке висело по три человека, и Хрунов вдруг с легким испугом заметил, что ноги троих дюжих молодцов, удерживавших правую руку странника, начинают медленно, но верно отрываться от земли.

— Этакий богатырь для любого дела сгодится, — сказал Хрунов. — Так, может, договоримся?

— Не о чем мне с вами, нехристями, разговаривать, — заявил расстрига.

— Ну, как знаешь.

Хрунов пожал плечами и незаметно кивнул Ивану, который уже стоял за спиной у расстриги, держась за сломанный нос. Иван быстро припал на четвереньки; расстригу толкнули в грудь, и он, перелетев через щербатого Ивана, растянулся на земле. На него навалились всем скопом и быстро спеленали веревками. Хрунов спустил курок пистолета, убрал оружие на место и закурил сигарку.

— Ну, — сказал он, наклоняясь над пленником, — расскажи, странник, каким таким ветром тебя в наш лес занесло.

— По святым местам путешествую, — отвечал расстрига, глядя в синевшее над поляной небо. — Грехи замаливаю, Господу служу как умею.

— Грехи замаливаешь?! — Хрунов коротко хохотнул и щелчком сбил пепел с сигарки. — Ловко это у тебя получается! То-то Господь радуется, глядя, как ты черепа, будто орехи, щелкаешь!

— Грешен, — не стал спорить расстрига. — Однако должен же кто-то юдоль земную от нехристей избавлять.

— Где ж ты их видел, нехристей? Окстись, странничек, кругом тебя одни православные!

— Это вы, что ли, православные? Да вы хуже язычников! Бога забыли, душегубы проклятые! Черти оглашенные, звери лесные, лютые! Анафема!

— Тьфу, припадочный, — с отвращением плюнул Хрунов и выпрямился. — На кой черт вы его сюда притащили? Вещички его где?

Ему подали котомку расстриги. Поручик заглянул вовнутрь, брезгливо поморщился, а потом, перевернув котомку, вытряхнул ее содержимое на землю. На траву выпала глиняная фляга, кусок хлеба, завернутый в тряпицу, тощий кошелек с медяками, простой нож с темным лезвием и деревянной ручкой и какие-то бумаги. Хрунов заметил, что расстрига напрягся, силясь разорвать путы, и еще раз осмотрел скудную добычу. Рассуждая логически, расстригу вряд ли могла сильно тревожить судьба кошелька. А вот бумаги...

Хрунов наклонился и поднял с земли сложенный вчетверо лист плотной бумаги — заметно потертый на сгибах, основательно захватанный грязными пальцами, с загнутыми уголками, а с одного края даже слегка надорванный. Разворачивая бумагу, он услышал приглушенное рычание, похожее на собачье, и, повернув голову, увидел, что рычит расстрига.

— Не трожь, нехристь! — крикнул расстрига, поймав на себе взгляд атамана. — Гнева Божьего не боишься?

— Боюсь, — равнодушно ответил Хрунов. — Да только мне уже все едино — грехом больше, грехом меньше... Так, что тут у нас?

Он дважды прочел бумагу и снова повернул к расстриге удивленное лицо.

— Ну, и как это понимать? — спросил он. — Тут сказано, что ты — посланник архиерея, коему власти и духовенство должны оказывать всяческое содействие. Что ж ты врешь, будто просто так, для души, странствуешь? А ну сказывай, что это за дело, по которому тебя архиерей послал?

В ответ расстрига плюнул и отвернулся. Ерема пнул его сапогом в ребра, но пленник даже бровью не повел. Хрунов заметил, что при упоминании архиерея кое-кто из разбойников украдкой перекрестился, и это ему не понравилось.

— Ты, архиереев порученец, великомученика из себя не строй, — сказал он расстриге, — не то я тебе мигом терновый венец обеспечу.

— Давай, давай, — сказал расстрига, — богохульствуй, нехристь.

— Это, странничек, еще не богохульство, — сказал Хрунов. — А ну, братцы, бери его! Волоки к дубу, вяжи за руки к сучьям! Повисит с часок, как Иисус на Голгофе, глядишь, язык-то и развяжется.

— Не надо бы, ваше благородие, Божьего человека мордовать, — негромко сказал Ерема. — Неужто не боязно? А ну как Господь прогневается? Все ж таки архиереев посланник...

— Опять ты со своими советами? — вскинулся Хрунов. — Гляди, Ерема, больше я тебя предупреждать не стану! Пристрелю как собаку! Неужто не видишь, что этот пес что-то скрывает? А у церкви золота много, и секреты церковные дорого стоят. А что расстрига тебя гневом Божьим пугает, так это потому, что он его сам до смерти боится.

Он сложил по старым сгибам подписанную архиереем грамоту и убрал ее в карман своей зеленой венгерки. Расстригу тем временем подтащили к росшему на краю поляны дубу и, подняв повыше, привязали за руки к нижним ветвям, отчего расстрига и впрямь сделался похож на распятого. Поддав ногой лежавший на земле хлеб, Хрунов поднял вторую бумагу, которая была свернута в трубку, и подошел к дубу, рассеянно похлопывая этой трубкой по ладони.

— Ну, великомученик, — обратился он к расстриге, — станешь говорить, куда и зачем тебя архиерей послал, или принести гвозди?

— Господь — твердыня моя, — ответил ему расстрига, — на него уповаю. Будьте вы прокляты, изуверы!

— Ясно, — сказал Хрунов. — Ерема, неси гвозди. Поглядим, что он тогда запоет.

Неодобрительно качая забинтованной головой, Ерема отправился за гвоздями. Хрунов тем временем присел на бревно и развернул отобранный у расстриги свиток. Расстрига рванулся, будто намереваясь защитить свое сокровище, но веревки держали крепко.

Вернулся Ерема, неся горсть гвоздей, какими прибивают лошадиные подковы, и большой молоток. Расстрига на какое-то мгновение задержал взгляд на этих страшных вещах, после чего снова уставился на свиток, таращась на него так упорно, будто рассчитывал, что бумага воспламенится под воздействием его взгляда. Увы, чуда не произошло, и Хрунов, рассеянно кивнув Ереме — дескать, приступай, — разгладил на колене норовящую свернуться в трубку бумагу.

Некоторое время он читал, шевеля губами и хмуря брови.

— Ну, чего там? — полюбопытствовал Ерема.

— Дьявол его разберет, — сердито проворчал Хрунов. — Тарабарщина церковная, ни слова не понять. Про царя Ивана Васильевича что-то, а что — не разберу хоть убей. Про что грамота, расстрига? Говори, дурак, а то ведь и до греха недалеко!