Хункелер был человек сентиментальный. Знал об этом, но ничего не мог с собой поделать. «Ты словно яйцо без скорлупки», — сказала однажды Хедвиг.

Иной раз ему очень хотелось стать другим. Держать чувства в узде, во всем руководствоваться только интеллектом. Не подпускать к своей душе ничего неподходящего. Ум-то ему на что? На то, чтоб им пользоваться.

Защититься бы, отгородиться от чужих бед. Получше смотреть за собой и думать о собственном благополучии. Хороших примеров тому в комиссариате сколько угодно — в первую очередь прокурор Сутер. Он всегда принимает решения в пользу своей личной карьеры, остальное его ничуть не интересует.

Хункелер так не мог, да, в сущности, и не хотел. Слишком он любопытен, слишком любит жизнь.

В общем-то понятно, что именно следовало бы предпринять. Ввиду однозначных улик задержать Ханса Грабера. Поманежить его малость — в надежде на признание. Сравнить кошачью шерстинку, найденную в кабинете г-жи Эрни, с шерстью граберовской кошки. Вряд ли, конечно, это много чего даст, ведь Грабер признался, что был там. Но таков обычный порядок. На что иначе нужен полицейский аппарат? Дальше он бы, наверно, задержал и Иова Хеллера. Иов явно мелкий дилер, а в желтой пластиковой сумке не иначе как точно отмеренные дозы, которые надо продать в провинции. Все равно же он туда едет, развозит прессу. Ничего не скажешь, придумано умно — практично и в глаза не бросается. К тому же, как показывает пистолет, парень в опасности.

Но все это казалось ему слишком скучным.

В полвторого ночи комиссар запарковал машину возле эльзасского дома. Дверь была открыта. Он сходил на кухню за бутылочкой божоле, стаканом и свечкой и устроился за столиком на лужайке, под окнами у Хедвиг.

Не спеша, обстоятельно пил вино, не курил. Слышал, как Хедвиг что-то неразборчиво бормотала во сне. Смотрел на небо, огромным куполом раскинувшееся над головой, бездонно-прозрачное в своей черноте.

Осушив бутылку, еще немного посидел на воздухе. На востоке взошел растущий месяц, повис у самого горизонта. Послышался тихий шорох, легкий, едва внятный шелест. Хункелер глянул на тополь и увидел, что листья затрепетали от первого утреннего ветерка.

Утром в четверг, в половине одиннадцатого, в церкви Св. Леонхарда состоялась панихида по д-ру Кристе Эрни. Хункелер только-только успел с последним отзвуком колоколов сесть на заднюю скамью возле Рут Цбинден. В квартире на Миттлере-штрассе он переоделся в черный костюм с черным галстуком. Свободного парковочного места в окрестностях церкви не нашлось, и он поставил машину прямо на тротуаре.

Взгляд его скользнул по головам провожающих. Почти сплошь пожилые люди — седые волосы, кое-где лысины. Карин Мюллер, прямая, чопорная, Ханс Грабер, г-жа Швааб, Армин Меркле из стариковского интерната, вместе с сестрами Бюлер и другими, чьих имен он не знал. Авраам и Ворчунья, Альбин и Конрад, Нелли Цубербюлер и Рут Кюнцли, Патрик и Свен. Даже Эдуард Фишер пришел, в элегантном черном костюме.

Впереди, у алтаря, расставлены венки, штук тридцать, не меньше. Целая стена цветов. На полу — урна с прахом г-жи Эрни. Заиграл орган, кажется что-то из Баха.

Затем некий правительственный советник открыл панихиду и первым делом принес извинения от имени нескольких важных персон, которые отсутствовали по причине отпусков. Тяжелым удар, сказан он, огромная потеря, всем гражданам и гражданкам, всем людям доброй воли необходимо теперь сомкнуть ряды, исполнить свой печальный долг и предотвратить дальнейшие злодеяния.

После него слово взяла Кристина Хефельфингер. Эту пухленькую, непоседливую женщину, которая несколько лет назад возглавила «Regio Basiliensis», Хункелер знал с университетских времен. Она сразу приступила in medias res[10], как она выразилась, и заговорила о давних временах. Сказала, что всегда восхищалась Кристой Эрни, ее решительностью и упорством. Ведь Криста всегда действовала, руководствуясь здравым смыслом, и на самом деле с младых ногтей внимала голосу рассудка. Г-жа Хефельфингер рассказывала о демонстрациях, о сидячей забастовке на Главном вокзале, когда все участники купили билеты в один конец до ближайшей остановки, то бишь до Мюнхенштайна, а стало быть, разогнать их, нормальных пассажиров, было невозможно. Хункелер тоже участвовал в этой акции и потому слушал, посмеиваясь про себя.

Как раз такой выдумки и дерзости, вызвавших в ту пору невероятный фурор, продолжала г-жа Хефельфингер, сейчас очень и очень недостает. Именно сейчас, когда все так стремительно меняется. Нужно непременно дать молодежи шанс.

Потом выступил главный прокурор. Сказал он приблизительно то же самое, что и на пресс-конференции. И опять имел успех.

Когда один из виднейших в городе культуртрегеров, семидесятилетний историк, в прошлом владелец рекламною агентства, процитировал фразу Людвига Холя о нескоропалительном примирении и назвал скоропалительные примирения главным швейцарским пороком, который влечет за собой все прочие изъяны, Хункелер почувствовал, как голова тяжелеет и падает на грудь. Он не стал сопротивляться, наверно из-за духоты в церкви.

Услышав чей-то храп, он мгновенно встрепенулся. Судя по испуганному взгляду Рут Цбинден, храпел он сам.

Еще три речи, потом «Тебя, Бога, хвалим» и орган.

На улице начались бесконечные рукопожатия — все знали друг друга, ведь Базель как был, так и остался большой деревней. Хункелер огляделся, высматривая Лакки Шиндлера. Но Лакки блистал отсутствием.

Вместе с Мадёреном комиссар спустился вниз по Штапфельбергу, пересек Барфюсерплац и направился к ресторану «Кунстхалле», где состоятся поминки. Пот градом катил по спине, вид с похмелья помятый. Но зрелище, представшее глазам, ему нравилось. Вереница людей в черном тянулась вверх по Штайнбергу, чтобы честь честью помянуть покойную Кристу Эрни.

— Ты не видал Лакки Шиндлера? — спросил комиссар.

— Нет, — отозвался Мадёрен, — в церкви его не было. Но куда он денется. Скоро мы его прищучим.

— За что?

— Химичит с албанцами. Аферу какую-то замыслил. — Мадёрен расплылся в наглой усмешке, противная, приставучая такса. — Между прочим, у него есть выкидной нож, и он размахивает им почем зря. А такой нож почти все равно что разделочный. Об этом тебе известно?

— Да, — сказал Хункелер.

— Почему же ты молчал?

— Потому что это след ложный.

Они остановились, пропуская трамвай. Зеленые вагоны блестели на солнце.

В ресторане им подали картофельный салат, холодную телятину и розовое вино с Невшательского озера. Столы под белыми скатертями были сервированы в зале, открытом со стороны сада. Хункелер тоже налил себе бокал вина — чтобы чокаться.

Около трех, когда скорбное настроение давно уже сменилось жизнерадостно-веселым, он через темную часть ресторана направился к выходу. Похмелье развеялось, он чувствовал себя превосходно. У коридорчика слева, ведущего к туалетам, сидел за темным столиком пожилой мужчина, который приветливо посмотрел на него.