Барон опаздывал; в последнее время это случалось все чаще, и Элигор подумывал, не надоело ли Фарайи рассказывать о своих путешествиях. Сам он с нетерпением ждал этих встреч и жалел бы, если бы пришлось их прекратить. Кроме того, что Фарайи оказался интересным рассказчиком, умевшим увлечь слушателя, сама личность его вызывала интерес. О его мастерстве владения оружием ходили легенды. Благодаря боевому опыту барона Саргатан поручил ему создание особого ударного отряда из отборных легионеров. О боевых подвигах барона, впрочем, лучше было узнавать от других — сам он о них распространяться не любил, и это еще более повышало его в глазах Элигора. И не только его одного.

Элигор крепче сжал пергаментные листы и костяное перо, как будто боясь, что с ними тоже придется распрощаться, как и с рассказами Фарайи.

Сегодняшняя встреча могла оказаться тем более интересной, что они встречались впервые после провозглашения Саргатаном своего знаменательного решения. Конечно, интересно было узнать мнение барона вне стесняющей обстановки двора. Хотя о своих чувствах и мнениях Фарайи распространялся менее охотно, чем о пережитом в путешествиях.

Алголь уже исчезал за горизонтом, когда Элигор услышал наконец легкие шаги барона. Фарайи появился при черном мече из хребта абиссали, в новой форме своего ударного отряда. Его торс закрывала броня из закаленной черненой кости, отделанная обсидианом и агатом. За ее узкими щелями дышало пламя. Весьма внушительная броня, хотя и несколько легче той, что носили его воины.

— Извини за опоздание, Элигор. Задержался с отрядом. Не замечаю, как время летит.

— Твой отряд — самый обученный во всех армиях Ада. И только благодаря стараниями его командира.

— Спасибо. Особо ценный комплимент, если учесть, что слышу его от капитана Летучей гвардии.

Элигор улыбнулся. Да, и его летуны подготовлены отлично. Предназначены они, разумеется, для других целей. Но если преимущество летучих гвардейцев — скорость, оперативность, то отряд Фарайи — тяжкий молот, ударный кулак на поле боя. Элигор прищурился:

— У тебя на груди копоть, барон. Ты не ранен?

Фарайи скосился на пятно.

— Не моя. Один из бойцов… немного перевозбудился. Пришлось… слегка успокоить. — Фарайи отстегнул меч, присел на краешек парапета, проводил взглядом последние лучи Алголя. — Государь наш взвалил на себя и на нас тяжкую ношу.

— Мы на пороге больших изменений, — живо отозвался Элигор. — А всякое начинание связано с трудностями.

Фарайи опустил взгляд под ноги.

— Боюсь, Элигор, он не вполне представляет, что может из этого выйти.

— Нет-нет, уверяю тебя, барон, он точно знает, чего хочет и с чем столкнется. Государство никогда не было сильнее, чем сейчас. Я наблюдал, насколько серьезно он размышлял в течение нескольких дней. Он уверен в успехе.

Фарайи вздохнул:

— Он уверен в том, что более не в состоянии терпеть этого места и своего в нем положения. И это напоминает мне кое о чем другом.

— Но не можешь же ты сравнить…

— Почему? Наш государь активно поддерживал Люцифера. И тот тоже твердо верил в успех.

Элигор отложил пергамент и перо.

— Да, мы все поверили Люциферу, — не колеблясь, признал он. — Но посмотри вокруг, Фарайи. Мы все здесь — узники. Узники огня и плоти, узники боли.

— Такие же, как и души. Но кроме того, мы еще и тюремщики. И так — провести вечность?

— Не знаю, — мрачно проронил Фарайи. — Чем доводы Саргатана весомее доводов Люцифера?

— Барон, я думал, что знаю тебя лучше.

— Ох, насмотрелся я на Вышних.

— Но ведь и Ад повидал, так?

Фарайи мрачно уставился на Элигора:

— Больше чем повидал. — Он выдохнул несколько искр и закрыл глаза. — Извини, друг. Я очень устал. И не хочу врать, что лишен сомнений. Я всегда сомневаюсь. Однако уверен, что государь наш Саргатан знает что делает.

Элигор с облегчением вздохнул и взялся за блокнот, но Фарайи поднял с парапета меч и встал.

— Прости, Элигор, давай отложим беседу. Очень был хлопотный день. Может быть, завтра?

— Конечно, — поспешно согласился Элигор и, стараясь скрыть разочарование, отвернулся к городу. Когда он снова повернулся к Фарайи, тот уже исчез.

АДАМАНТИНАРКС-НА-АХЕРОНЕ

Ночная буря гнала по улицам пепел и искры. Хани пользовался тьмой, чтобы лучше прятаться, иногда прибиваясь к стадам рабочих душ, которых гоняли по улицам и ночью. Вообще, ночная толчея мало уступала дневной, активность в Аду не затихала круглые сутки. Постоянно ощущал Хани и свою черную сферу — ее вес и боль от нее сползли теперь к крестцу. Но это тоже пришлось кстати: вряд ли он смог бы так резво носиться по городу, если бы ей вздумалось уйти в ногу.

А задумал он нечто немыслимое. План зародился в его сознании, когда он наблюдал за архидемоном. И Див, и многие другие видели, как тот преклонил колени перед кирпичом, но никто, кроме Хани, не видел почему. Хани рассказал другим о том, чему оказался свидетелем. Когда он излагал им свой план, лица их ничего не выражали, но переглядывались они активно. Возможно, конечно, посчитали, что он свихнулся. Но как он мог доступно объяснить им то, чего толком и сам не понимал? В голове клубился туман. Но он попытается выйти на демона с фигуркой. Если эта попытка провалится, его ждет наказание хуже чем уничтожение. Но не попытаться он не мог.

Через несколько дней после посещения Саргатаном монумента демоны, зажигая в голове гигантской статуи огонь, вспугнули стаю усевшихся на нее четверокрылых палачей. Воспользовавшись суматохой, Хани тогда смешался с толпой. К его удивлению, затеряться в городе удалось легко. Теперь его раздражало медленное движение на улицах. Приходилось сдерживать шаг, чтобы не выделяться. Далеко впереди виднелся темный силуэт дворца, на нем, отмечая многочисленные ярусы, сияли точки светильников. Хани понял: идти туда придется долго. А там? Он понятия не имел, что предпримет, когда доберется до ворот. И все же надеялся придумать что-нибудь на месте.

Когда его отсутствие заметят надсмотрщики? Когда выдаст его сфера? Хани довелось наблюдать, что случается, когда срабатывает этот черный шар, произвольно, как ему вздумается, перемещающийся внутри оболочки грешной души. Отмеченная душа, рухнув наземь, извивается в корчах, с воплями, и превращается в горстку пепла. Нет-нет, такое с ним не случится. Нет…

Хани вглядывался в лица… В то, что от них осталось… Порой от лиц не оставалось ничего. То и дело — безносые, свернутые на сторону, словно расколотые физиономии, почти все изуродованы. Если же трансформация не затронула лицо, то оно хранит выражение суровое, скорбное, в глазах — отчаяние, боль, тоска… Истинное лицо человечества. Массы людской. Брошенной сюда не чьим-то произволом, но своей волей, своей рукой, своей слабостью. Хани не чувствовал к ним ни сочувствия, ни отвращения. Лишь ощущение своей принадлежности к ним. Не очень приятное ощущение…