С приходом республики Петрополис не утратил своего статуса этакой мини-столицы Бразилии. Некогда он был летней резиденцией Дона Педру II, а теперь примеру монарха последовали президенты. Французский и английский были здесь буквально государственными языками, потому что дипломатический корпус проводил в городе по полгода, а в местных гостиных появлялись представители высших слоев общества, иностранные гости, политики, предприниматели, старые и новые аристократы. Они стали превосходными моделями для карандаша этой молодой женщины, дерзкой, но не жестокой: она подчеркивала и преувеличивала характерные черты своих персонажей, но не уродовала их и не пыталась оскорбить. Те, кого она рисовала, были наделены достаточным чувством юмора, чтобы смеяться над собственными карикатурными портретами, хотя в присутствии Наир они все-таки становились скованнее, острее ощущали собственные недостатки и, поймав на себе ее пристальный взгляд, спешили сменить позу. Старшая подруга Наир, покровительница искусств Лаурин да Сантош Лобу, настояла, чтобы девушка продемонстрировала свои способности прессе.

В 1909 году, взяв псевдоним Риан — свое собственное имя, Наир, написанное наоборот, — она стала карикатуристкой в «Фон-Фон», «Ревишта да Семана» и других журналах Рио. Потом ее «открыли» парижские издатели и устроили за нее настоящую драку. Ее карикатуры на европейских актеров и танцоров, выступавших в Рио, начали появляться и в парижских журналах — «Ле Рир», «Фемина», «Фантазьо». Возможно, Наир, она же Риан, стала первой карикатуристкой мирового масштаба. В последующие годы она выставляла свои рисунки в Париже и Рио и нарисовала часть иллюстраций к книге Альфреда Грея Белла «Прекрасный Рио-де-Жанейро», изданной в Лондоне в 1914 году. Но ей пришлось оставить эту карьеру, потому что примерно в это же время Наир предприняла шаг, который не оставил ей времени на рисование. В декабре 1913 года в возрасте двадцати семи лет она вышла за маршала Эрмеша де Фонсека, пятидесятивосьмилетнего вдовца, дряхлого, стоявшего одной ногой в могиле. А так как Эрмеш был президентом республики, Наир стала ее первой леди.

Почему она так поступила? Не ради власти — Наир более чем привыкла к обществу власть имущих в Петрополисе и Рио (а Эрмешу, которого избрали в 1910-м, оставался всего год до конца срока). И не ради денег — отец Наир, барон де Тэффе, был богат, а Эрмеш — беден и жил только на президентское жалование, а в магазинах по соседству с президентским дворцом кредит не предоставляли. И уж точно не из-за личного обаяния Эрмеша. Он был родом из Риу Гранде ду Суль, приграничного штата на юге Бразилии. Человек приятный, но имел репутацию скучного провинциала, и единственным его интеллектуальным развлечением была верховая езда. Кроме того, поговаривали, что он приносит несчастье. Но почему же тогда Наир за него вышла?

Они познакомились в Петрополисе и иногда отправлялись вместе на конные прогулки. Это была взаимная дружба, симпатия, но никаким предложением руки и сердца там и не пахло. Если бы Наир искала жениха, то уж перебрала бы все возможные варианты, прежде чем обратить внимание на сухаря Эрмеша. Однажды, когда они как обычно ехали верхом по лесу недалеко от Петрополиса, он очень удивил ее, довольно бесстрастно предложив ей выйти за него замуж. Наир мягко отказала ему и уже позже, дома, со смехом рассказала семье об этом эпизоде. И тем не менее ее отец, старый друг маршала, прямо-таки взорвался от негодования и запретил ей даже думать о замужестве. Тогда Наир, наперекор этому неразумному проявлению отцовской власти, решила принять предложение. Все проще простого — Наир хотела показать, что сама хозяйка своей судьбы. А начавшаяся кампания против этого брака и насмешки над тем, что энергичная, непокорная женщина выходит замуж за мужчину старше нее на тридцать один год, только укрепили ее решение. Наир отправила Риан на отдых, вышла замуж за маршала-президента, и они стали жить вдвоем во дворце Катете.

Наир де Тэффе оказалась очень преданной женой. Когда Эрмеш де Фонсека заканчивал со своими ежедневными обязанностями и отправлялся в жилое крыло дворца, она снимала с него башмаки, приносила ему тапочки и эгног. Но дважды бесовская тень Риан вновь появлялась за плечами Наир и нарушала имидж уравновешенной первой леди. В первый раз, когда она прервала встречу Эрмеша с министрами, чтобы показать им свое новое белое платье, на котором красовались карикатуры на них, нарисованные ею самой. Рассерженно вставали дыбом седые бороды, падали на пол монокли, и в ярости багровели лысины. А ведь в это время президент мог обсуждать с министрами начавшуюся в Европе Первую мировую войну и ее неизбежное влияние на Бразилию, и вдруг в зал заседания с шумом влетела его жена и, расправив юбку, продемонстрировала свои наброски, так со злобой комментировала оппозиция задорное поведение Наир-Риан, а Эрмеш и простой народ были в восторге. Но именно ее второй подвиг во дворце Катете 26 октября 1914 года попал в исторические труды под названием «Ночь Corta-Jaca».

В том году, пока в Европе целые народы переодевались в военную форму и строем маршировали навстречу друг другу, в гостиных бразильской элиты все еще царили строгие нравы, — эти люди не понимали, что belle époque уже закончилась. И среди прочего здесь танцевали только вальсы и мазурки под музыку из немецких, итальянских и французских оперетт, португальская же музыка была под запретом. Машише, батукады и зарождающаяся самба считались варварством — вульгарной музыкой негров, мошенников и бродяг. Ее даже терпели, но в соответствующей ей обстановке. Надо сказать, что «соответствующей обстановкой», как правило, оказывалась любая неофициальная ситуация, ведь многие из представителей бразильской элиты уже понемногу влюблялись в эти мелодии, хоть и втайне. (Чем же еще был карнавал, скромные танцевальные залы и дома баианских тетушек, как не проявлением этого «варварства»?) Вот единственное объяснение тому, что первая леди Бразилии включила в музыкальную программу приема, устраиваемого для дипломатов и высшего света Рио, между двумя произведениями Листа не что иное, как «Corta-Jaca» Чикиньи Гонзаго.

«Corta-Jaca» (название означает «Разрежь джекфрут» — так называют большой колючий плод со сладкой мякотью) не была новинкой, недавно ставшей популярной. Эту песню Чикинья написала в 1895-м для музыкального ревю в театре на Праса Тирадентеш, и с тех пор она появлялась и в других ревю. На эту мелодию сочиняли разные тексты, но они всегда подчеркивали невероятное сходство этого плода с женским лоном. Самый непристойный вариант звучал так:

Я — джекфрут, истекаю соком,

Я очень вкусный,

Как сладко меня пронзить.

Я восхитительный джекфрут,

С любовью жду ножа,

Что войдет в меня.

О, как сладко пронзить джекфрут,

Да, любовь моя, смелее,

Да, да, вот так,

Вонзи нож снова и снова.

О-о, как сладко пронзить джекфрут,

О, да, любовь моя, смелее,

Еще.

В тот вечер в Катете Наир де Теффе исполнила на гитаре эту песню в присутствии дам в жемчугах и мужчин в медалях, а тень Риан от души хохотала за ее плечом.

Нужно все-таки добавить, что Наир не пела, а только сыграла мелодию в аранжировке, которую написала специально для нее Чикинья (композитор заболела и не смогла сама прийти в Катете). Не сохранилось данных о том, чтобы гости, среди которых были и профессиональные певцы и дирижеры, попадали в обморок или бились в истерике. Гром грянул только несколько дней спустя, под управлением недругов Эрмеша в конгрессе. И в основном ворчливого коротышки — сенатора из Баия Руя Барбоша, который счел, что «Corta-Jaca» — танец, и гремел с трибуны: «Это самый низменный, самый грубый, самый вульгарный из всех дикарских танцев, собрат батукады, катерете и самбы. Однако на президентских приемах „Corta-Jaca“ играют с таким почтением, будто это Вагнер, и вы считаете, что совесть нации должна смолчать!»