— Милый-то он милый, сестренка, — объясняю я. — Только вот в нагом безумстве спаривания «милый» не считается.

— А тебе почем знать? Может, Амрита именно такого и искала. Может, с ним она чувствует себя в безопасности.

— Ну-ну, — говорю я. — От мышки-полевки он ее, может, и защитит.

— Похоже, мужчины озабочены размером гораздо сильнее женщин. Мы не гоняемся за крупнячком. Да и на красавчиков, кстати сказать, тоже не все падки.

Тут из туалета возвращается Клайв.

— Да, мужчины любят глазами, женщины — ушами, — мудро констатирует Майлз.

— Да? А вы не слышали о гармонии? — оживляется Клайв. — Ученые доказали, что, чем ты симметричнее, особенно лицом, тем больше девчонок на тебя западает.

Тут я, со своей кривобокой улыбочкой и разнокалиберными ушами, впадаю в необъяснимую задумчивость.

— Какая чушь, — говорит Кэт.

— Нет, он прав, — настаивает Майлз. — Я тоже читал нечто подобное. Справедливо как для мужчин, так и для женщин: мы все судим по внешности. Просто слабый пол не желает признаваться.

— Ага! — восклицаю я, снова ввязываясь в потасовку. — Можете сколько угодно называть себя угнетенными. На самом деле вы нас угнетаете не меньше, просто мы честнее.

— Хм, — замечает Кэт. — Иногда излишняя честность граничит с глупостью. — И, нисколько не смутив нас этим афористическим замечанием, поднимает чашку кофе и провозглашает: — Sante![23]А как, кстати, Бет поживает?

— М-м, — произносит Майлз, торопливо заглатывая кофе, чтобы освободить рот. — Она в Амстердаме. Думаю, все очень хорошо. По крайней мере Бет каждый вечер звонит и утверждает, что все в порядке.

— Как мило, — говорю я.

— И как ей, нравится работа? — интересуется наша дама. — По подиуму выхаживать и все такое?

— Да я бы не сказал. Зато деньги неплохие, — отвечает Майлз. — Вообще-то она терпеть не может это занятие. Все ждет, когда ей предложат что-нибудь серьезное в кино. А недавно снималась в рекламе для «Аманьюна».

— Не может быть, — бормочу я.

Слово за слово — и мы уже разговорились о детях, семье и прочих подобных мелочах. Я весь внутренне закипаю от злости на Бет и на себя отчасти. И потому моя злоба обретает форму реакционного консерватизма.

— Предположим, у тебя есть семья и дети. Тогда они — превыше всего. Терпеть не могу треп о том, что надо пожить для себя, воротит меня от этого новомодного эгоизма. Можно жить вместе хотя бы ради малюток, идти на самопожертвование, а не…

— Дэниел, не кричи.

Охваченный гневом, я не слышу замечания.

— Меня бесит эгоистическая философия: «Мне! Мне!» Так и вижу, как собираются за чашечкой кофе в каком-нибудь дорогом баре две противные селедки лет за сорок и беспрерывно чешут языками. Самовлюбленная эгоцентричная женушка жалуется своей лучшей подружке Ванессе: «Я отказываюсь верить — в каких-то сорок лет моя жизнь закончилась. Видишь ли, душечка, Джерри больше не интересуется мной как женщиной, и хотя я так люблю моих мальчиков, Тоби и Пэди, придется их оставить. Я не могу иначе, надо снова найти себя, милочка, буду рисовать, как раньше. Поверь, иногда очень полезно подумать о себе». — «Ну разумеется, дорогая, — успокаивает ее столь же эгоцентричная и не менее отвратительная старая корова Ванесса. — Ты не представляешь, как я тебя понимаю, я и сама ушла от Джорджа. Пришлось, хотя я так люблю своих девочек, Алисию и Табиту. Но мне просто надо было вырваться из всего этого кошмара…»

Оба слушателя — Майлз с Кэт — хихикают над моим страстным монологом, однако я не вижу в сказанном ничего смешного. Еще никогда в жизни я не был так серьезен!

— Отсюда следует, — говорит Кэт, — что во всем виноваты женщины.

— Да нет же, нет, конечно! Просто мне кажется, будто весь этот маразм о «поиске себя» и «самореализации» начинает мучить женщин одновременно с климаксом.

— Да, мужчины поступают проще: только заприметят подходящую пушистую шевелюру лет на двадцать моложе, и без лишних разговоров оставляют жену и детей.

— Ну да… то есть нет… Короче, женщинам непременно надо найти какое-то оправдание своим поступкам. А мужчины легко плюют на все и уходят.

Потом Кэт уезжает в город, где она договорилась встретиться с подругой, чтобы до изнеможения побегать по магазинам. А оба моих приятеля расходятся по домам.

Вернувшись, моя очаровательная домовладелица поведала, как они с подругой бегали целых шесть часов по магазинам на Кенсингтон-Хай-стрит, набивая сумки одеждой, туфлями, украшениями, косметикой и прерываясь лишь на необходимую подзаправку: кофе с креветочными сандвичами. Кэт, к своему неописуемому изумлению, обнаружила, что, несмотря на несколько десятков бананов и две огромные коробки бельгийских шоколадных конфет, которые она спровадила в желудок с исчезновения очередного Тома, ее «габариты» заметно уменьшились и теперь колеблются между завидными десятым и двенадцатым размером[24].

— Как усохла! Вот подлец, пусть видит, до чего несчастную довел!

— Ты о ком?

— О нем. Впрочем, все вы, мужики, одинаковые…

Я же все субботнее утро крутился как белка в колесе и переделал массу пренеприятных обязанностей по дому. Освободившись к часу, поздравил себя с подобным трудолюбием, благодаря которому совсем не осталось времени на похотливые мысли о Бет.

Я забрал из прачечной льняной костюм, полил комнатные растения (проклиная жесткую буйность паучника и трепетную хрупкость адиантума), вычистил две пары ботинок, погладил четыре рубашки, сделал шестьдесят поднятий корпуса и двадцать отжиманий, заодно прослушав недавно купленный компакт-диск «Сорок лучших танцевальных хитов: дрыгайся всю ночь!» и в итоге едва не разбомбив этот чертов проигрыватель. Отнес книги в библиотеку и взял четыре новые (среди которых затесались «История древнего человека» — вдруг понадобится когда-нибудь — и «Происхождение сознания в эпоху примитивного мышления», — представляю, как у пассажиров вытянутся лица, едва я ее достану в метро); со смаком побрился, обильно сдобрив подбородок густой пеной и целебным гелем с экзотическими травами (соответственно — до и после бритья). И еще я смазал велосипед.

А потому, пораньше разделавшись с обедом, я задался вопросом: чем занять свободный субботний день — роскошь, которая выпадает нечасто. А поскольку все утро я провел вне дома, у меня было еще свежо впечатление о неприятных и гадких млекопитающих «человеках», которые целыми толпами совершают субботние покупки в магазинах, и о мерзостной январской, в самом неприятном смысле слова, погоде — для яркого весеннего солнца еще не пришло время, а вот ветер разыгрался не на шутку, срывая свой норов на людях и сшибая прохожих с ног, а с серого дождливого неба беспрестанно что-то капает… Одним словом, на улицу меня теперь и калачом не выманишь. Поэтому я со спокойной совестью беру в руки кларнет, ставлю сонату Пуленка для двух кларнетов и дую в свое удовольствие под этакий нехитрый аккомпанемент — там в середине есть такая печальная мелодия, за душу берет. Потом устраиваюсь на диване с чашечкой кофе и слушаю «Третью симфонию для сопрано с оркестром» польского композитора Гурецки, лелея несчастные мечты о недосягаемой возлюбленной и размышляя об участи еврейской диаспоры в Восточной Европе.