Ему очень не хотелось думать, что безделица украдена. Это означало, что вор — кто-то из своих.

— Как же ты мог столь редкую вещицу потерять? — удивился Новиков.

— А не стянул ли ее тот злодей, что меня обокрал? — вдруг предположил Усов.

— Я полагаю, во всей столице не найти человека, который поймет, что твой булат — не привозной, а твоего же литья, — возразил Михайлов. — Но коли кто-то шел за тобой по следу от самой Тулы…

— Да как же этот подлец додумался тебя выследить? Это ведь значит, что той ночью он был возле вас и подслушивал! — воскликнул Новиков. — Вот ведь интрига!

— Интрига, — согласился Михайлов, — в коей я пока не вижу смысла… Вот что. Я сейчас пойду сперва в трактир, потом в адмиралтейство, а вы ищите того кузнеца, хотя я очень сомневаюсь, — его скорее всего на какое-нибудь судно утащили. В адмиралтействе я не менее двух часов пробуду, там теперь суматоха. Встретимся в трактире у Синего моста. Ох, как меня там вчера напоили… Башка отродясь так не трещала…

— Тебя — и напоили? — не поверил Новиков. — Тебя? Ты себя ни с кем не спутал?

— Меня. До полного беспамятства. Проснулся уже в своей каюте. Кто меня туда приволок — и того не ведаю. Дожил!

— Ежели б мне сказали, что ты залез без штанов на клотик и скачешь там на одной ноге, я бы охотнее поверил.

— Ты, крестненький, когда перепьешь, как наутро себя чувствуешь? — спросил Усов. — Не может быть, чтобы ни разу в жизни не перепил. Вот у нас кузнец дед Михей божится, что наутро от глотки до кишок — раскаленная железная труба вроде ружейного ствола.

— В глотке — пустыня Сахара, — стал припоминать Михайлов, — и гадко, словно там эскадрон ночевал…

— А сейчас?

Тут только Михайлов сообразил, что жажда была очень умеренной, а ощущение гадости почти отсутствовало.

— Очень странное похмелье, — признался он. — Да и вообще вся эта история с булатом какая-то странная. Послушай-ка, крестник, ты мне всю правду сказал? Ничего не утаил?

— Всю! — и Усов перекрестился.

— Бумага нужна! — вдруг сказал Новиков. — Такая досада — не взял с собой ни бумаги, ни карандаша.

— На что тебе?

— Нарисовать перстень, чтобы показывать.

— Верно! Я вам из адмиралтейства вынесу. Хотя погоди. Может, перстень в трактире лежит, меня дожидается.

Но в трактире его не оказалось. Убедившись, что подарок действительно сгинул загадочным образом, приятели временно разбежались: Михайлов пошел в адмиралтейство, Новиков с Усовым — от кузнеца к кузнецу. Встретились в обеденную пору.

— Кажется, жареного быка бы с косточками съел, — признался Михайлов. — Я ведь позавтракать забыл.

— И я, — сказал Новиков. — Однако странно, что ты, выпив невесть сколько вина и водки, с утра скачешь, как молодой козел, а не лежишь в койке, призывая попа для последней исповеди.

— Сам удивляюсь. Вот бумага с карандашом.

— А не подсыпали ль тебе какой дряни в стакан, крестненький? — прямо спросил Усов. — У нас мастера Лялина так подпоить пробовали, чтобы секрет выведать. Насилу выходили.

— Нет. Этого быть не могло, — твердо отвечал Михайлов. — За столом были только свои. Это… это невозможно!.. — Он никого и ни в чем не желал подозревать — это было как-то непристойно. Тем более — своего брата, моряка.

— Погоди вопить. Когда вы уже были совсем веселые, в трактир мог войти посторонний человек, которому приглянулся твой перстень, — подсказал лазейку Новиков, уже набрасывая очертания перстня. — Но хотел бы я знать, кто и зачем собирает по столице доморощенный булат, не брезгуя даже крошечным кусочком? Дело запутанное. Воры, обокравшие Усова, цены булату не ведали — иначе не скинули бы добычу охтенскому кузнецу. А вот тот, что к кузнецу явился, цену ему знал. Так я понимаю. Но как он догадался, что воры потащились на Охту, — этого я пока взять в толк не могу.

— Я тоже. У нас в Туле знали, что я наварил каких-то «хлебцев» и повез их в столицу. Но не верили, что удалось сварить настоящий булат. Да коли бы кто хотел выкрасть — по дороге бы спер, на любом постоялом дворе, а не дожидаясь, пока я до Питера доеду, — стал рассуждать Усов. — Вот тут — вроде как выемки, а тут сглажено, — показал он на неточности в наброске.

Им подали хорошие густые щи, невзирая на пост — с порядочными кусками солонины, и все трое ели эту солонину, не говоря ни слова и отводя глаза. Потом был пирог-рыбник, тоже несколько поспешивший на стол, не дождавшийся субботы и воскресенья. Затем подали квас — даже полпиво казалось лишним.

Сытые и довольные, приятели пошли на пирс — провожать Михайлова. И там Новиков, бывший почти на полголовы выше Михайлова, не говоря уж о щуплом Усове, высмотрел кое-что любопытное.

— Гляди, гляди, побежал! — воскликнул он.

— Кто побежал?

— Да Ероха же! Ишь ты, одет матросом! Кто-то над ним, дураком, видать, сжалился, взял к себе. Ишь, как чешет! И не обернется!

Михайлов проводил взглядом Ерохину спину. Выпивоха сгинул в толпе и, видимо, тоже направлялся к пристани.

— Это ненадолго, — сказал Михайлов. — Пил и будет пить. А жаль — ведь не глуп был…

На пирсе он расстался с Новиковым и Усовым, уговорившись, что до отхода эскадры они будут оставлять друг для дружки записки в трактире. Они отправились на поиски неведомого кронштадтского кузнеца — уже не будучи уверены в его существовании, а Михайлов с большим свертком под мышкой и с особым конвертом за пазухой вернулся на фрегат.

Оказалось, он, будучи на суше, не узнал главного: война была объявлена.

— Пусть новая сигнальная книга полежит у тебя, — сказал ему Хомутов. — Целее будет. Пока старая не разлетится по листку, будем употреблять. А конверт дай сюда. Вскрывать его еще рано. И молчи о нем.

— Есть, — ответил Михайлов и удалился в свою каюту.

Там он открыл сундучок с сокровищами, сел на койку и некоторое время смотрел на переложенные карты с лоциями, соображая, кто и для чего это сделал. Михайлов потерял покой и предался мучительным размышлениям.

Поневоле вспомнилась Александра. После разрыва с ней все пошло каким-то кривым путем. Попался сперва на этом пути Ефимка Усов с булыгой на шее; Усов поведал булатную историю, а была ли она правдой — бог весть; на пальце оказался перстень; перстень пропал, и эта пропажа сопровождалась странными явлениями…

— Начхать, — сказал он сам себе. — Война, а у меня в голове чушь какая-то…

Но «начхать» не удавалось. Более того — память, словно проснувшись, повела себя на манер хозяйки, расчищающей чулан, куда лет десять не ступала нога человеческая: стала выкидывать все, что первым подвернется под руку, — голоса, лица, картинки…

— Майков? — задался вопросом Михайлов.

Лицо Майкова явилось в картинках несколько раз — то он был справа, то слева, то сдвигал с Михайловым стаканы, то нес какую-то моряцкую околесицу.