– Это ты, Кать, утку ищешь? – к ней робко подошли Наталка Козенкова и молодая девка Нюрка. Они приехали в райцентр с корзиной яблок и опозорились, рынок оказался как никогда большой, и они (не смогли приноровиться к ценам) продешевили страшно. Теперь они обе стояли перед утомленной, растрепанной Катериной, и глаза их спрашивали не про утку, другое спрашивали. Но обе тут же ушли, заспешили – приближались шофера! – и Наталка, уходя, оглянулась, будто навек прощалась с Катериной.

Катерина сидела одна – в тени, на опилках. Заткнув подол меж колен, чтоб не пузырился ветром, она сидела и ковыряла пальцем какие-то выскочившие волдыри на босых ногах, а тапки она где-то потеряла. Подошел Федюнчик, он объяснял, что уток нет, и оправдывался. Затем они вдвоем поехали по адресу того, кто только что купил утку, – адрес был на папиросной коробке, был записан очень коряво и очень приблизительно: «Столяр живет… Белый дом, так к нему не ходи, а сразу налево».

– Вот черт! – бранился Федюнчик.

Они не нашли, они быстро запутались в незнакомых и однообразных домиках районного центра. Их спросили: «Какая утка? Шо такое?» – заспанным голосом и нехорошо спросили. В другом доме на босую Катерину залаяла собака, и никто не вышел.

– Есть еще лесник, – сказала Катерина.

– Какой лесник?

– Ну, лесник. Наш лесник.

– Ну и что? – Федюнчик не понимал.

– Он это… он утку брал сегодня. Поутру.

Федюнчик подвез ее как мог ближе. Ему нужно было возвращаться на автобазу. Она сказала, что лесник вон там и что теперь она сама дойдет.

– Ты вот что. Давай-ка… – И он протянул ей зеркальце.

Катерина поправила косички, они растрепались и торчали сединками. Федюнчик шумно задышал и (рыцарь-неудачник) поднял глаза:

– Прощай, женщина…

К леснику идти было недалеко, километра три лесом. Катерина сплюнула несколько раз еще той, дорожной пылью в память о райцентре и пошла быстрее – мужским крупным шагом. Лесок млел в безветрии, спал, отдыхал, да две кукушки по разные стороны тропинки нет-нет и подавали голос… Старого лесника она еле различила в темной избе после всей этой лесной яркости и солнца.

– Самому уточки покушать хочется, – тянул несколько напугавшийся старик.

Он даже не очень слушал цену, что давала Катерина. Белесые руки старика дрожали, а сведенные старостью пальцы колотились по дощатому столу и трогали дымящуюся картофелину. А Катерина продолжала втолковывать, что она ведь купит. Ведь не отбирает, деньги заплатит. Она вытащила рубли, распрямила, разгладила их, чтоб видел.

А старик молил:

– Последнюю на рынке купил. Утятинки хочется.

И опять молил, не уступал:

– Полгода собирался. Ходил далеко. Купил ведь… Миленькая, это ж моя утятинка.

Дымящийся зеленоватый от темноты пар из чугунка (зеленоватые образа по углам), изба низкая и на полу огромные щельные провалы – Катерина вдруг успокоилась. Предыдущая беготня слилась для нее в одну-единую дурную толчею, а здесь было свое, жилое, кислое, тихое и будто бы наконец достигнутое. Она неслышно опустилась на колени:

– Уточку бы мне. Дедуня, голубчик, Бога молить за тебя стану…

Старик вконец перепугался, кинулся поднимать трясущимися своими руками.

– Милая, – бормотал он. – Деточка, да если б знать, что так. Можно вон к молодому леснику, к Алексеичу-то всегда можно. Со мной не ладит, а у него всегда, у паразита, есть. А мне ж тоже по старости хочется…

Но Катерина не вставала с колен. Внук лесника, годиков трех, выполз на шум – в одной коротенькой рубашонке по пуп он сидел на полу, засунул пальцы в щельный провал и глядел не мигая на Катерину.

– Бабонька, – зашептал старик на ухо, – бабонька, давай половину тебе, половину мне? Ровненько поделимся.

Он сгорбленно стоял рядом.

– Бабонька, ну хочешь, крылушки возьми…

Старик принес ей воды, дважды ронял кружку, дважды ополаскивал… И наконец старый гурман уступил.

Катерина несла утку прямо за шею, чтобы лишь на подходе к деревне завернуть ее в какие-нибудь лопушные листья. «Не подвела я вас, Иван Семеныч», – повторяла она не без довольства собой. Прошагала деревню. И только тут поняла, что он, конечно, ушел, не сидеть же ему полдня запертому. Она прошла в приоткрытую дверь, ощупала сорванную замочную петлю, небось прикладом сбил, не в окно же лезть на смех… Она положила утку в сенях на ларь, открыла окна, выбросила окурки, подмела в обеих комнатах и теперь подметала в сенях.

* * *

Еще когда он ждал Катерину – запертый, он ждал час, и два, и три, пока это не потеряло всякий смысл, – у него разыгралась нога. Такое бывало, но слабее, тише, а тут ныл и стрелял каждый сустав, и Иван Семеныч хватался за виски, стискивал челюсти… Он (сбив замок) зашагал сразу в лес, несколько часов бродил, почти бежал, влазил на пригорки, пересекал дорогу, пока ноге не стало легче… Уже темнело. Он выбрал местечко у пня, расположился и думал, что вот здесь пень, лесок и вроде бы хорошо.

– Хреновина какая, – сказал он про ногу, но голос вышел мягкий, злобы не было, устал.

Он подумал о том, что скоро хлеб, уборочная. Как-то Груздь, председатель, поймал Иван Семеныча и упросил его остаться на хлеб в это лето. Уговорил, улестил, плакался, что трудно будет, и Иван Семеныч согласился. В уборочной было то самое «давай, жми, гони», да и якшаться он будет с этими механизаторами, с шоферней, это даже интересно. Лет десять, а может, больше не убирал он хлеб, забыл…

Земля была теплая, прогрелась, тепло было и ночью, Иван Семеныч постелил ватник, лежал себе и дышал теплым настоем травы. Над перелеском, над пеньком, над ватником налег Млечный Путь, уже и хвостами своими четкий и ясный. Иван Семеныч сморгнул сладкую, добрую слезу и сказал тихо:

– Сорок три…

Он удивился цифре.

– Сорок три… Еще пять лет, и старик буду.

Он глядел в небо и расслабленно думал, что вот живет он и не считает свои годы, не замечает их, и уже сорок три – а хорошо ли это или плохо?.. Он подумал о Катерине, решил, что к ней вообще больше не пойдет. Хорошего понемножку, понять должна…

«Томиться будет. Зайду хотя бы скажу, что конец», – подумал он с неожиданной вдруг заботой… Но вставать не захотелось. Полаяли собаки в Новоселках, и опять тихо. Под боком хрустнули спички, Иван Семеныч вспомнил осколок, что носил в кармане со спичками рядом, – эх, потерял! После войны, на манер офицеров, привез он этот осколок на память. Брали и гильзы, и пули, и осколки…

Вспомнилось самое начало войны, взвод вместе с Иван Семенычем был окружен, отрезан от своих – то есть он, может, и не был отрезан, но была неразбериха, и знали только то, что всюду вокруг немцы. Взвод с Иван Семенычем включительно состоял всего из пяти солдат. Они еще и не воевали, не стреляли, эти пять молоденьких ребят, их только бомбили, их осталось всего пятеро, а взводным был Горбаткин.