* * *

Груздь не просто так спасовал на улице перед Иван Семенычем: в уборочную такой мужик, как Иван Семеныч, много значил, и надо ли его сердить? На умеющих работать людей Груздь был хищным и очень внимательным. Стоило только подумать, что вот согласился остаться на уборочную Иван Семеныч, лет ему уже за сорок, годы, ну куда он денется? – стоило ему только подумать об этом, как он уже глотал слюну и присматривал для Иван Семеныча местечко. Что касается их баловства с Катериной Буковцевой, то Груздю наплевать, да черт с ними, небось не полиняют.

Украдкой от жены Груздь встал среди ночи, бродил по избе белой тенью, пробрался в подштанниках к тайничку и выпил ровно одну маленькую кружечку «для заснуть». Но заснуть не смог, оделся, вышел и дошагал до избы Рыжухина.

– Открой, – сказал Груздь.

– Чего стучишь? Кто?

– Я это.

– Ночь уже. Спать иди.

– А ты-то спишь? Открой, говорю.

Рыжухин впустил, хотя и спал. Груздь посидел немного, покалякал о том о сем и ушел. Он вышел далеко, аж к самой дороге, и присел на плоский камень. Послушал тишину, еще послушал, затем усмехнулся – ночью не ездят. И эка же радость быть председателем такой вот деревеньки: того и гляди хлеб осыпется… Колхозец числился за Лукьяновской МТС, комбайны все до единого убирали сейчас в Лукьяновке – большое и богатое село. А Бережковцам и даже Новоселкам сказали, что «летучих» пришлют. Который год «летучие» убирают, но что делать, если своих людей нет, а Лукьяновка почти в ста километрах… Он еще раз подумал об Иван Семеныче, Ивана-то он с пацанства знал, надо бы зацапать его, надо, ишь вольная птичка!.. А он, Груздев, после войны и оглянуться не успел, как четырех детишек наплодил, тут уж тяни, вкалывай. Жаль, девки одни, все четверо девки, бессеменный, что ли, или, может, баба барахлит…

Он вгляделся в темноту, окликнул:

– Ты, Петьк?

– Я. А-а, дядь Василий… Чего это сидим?

– Как в Лукьяновке? Скоро ль уберете?

– Какой скоро, только начали. Ох и хлеба там, дядь Василий. Комбайн аж давится…

– Чего ж бродяжишь, сукин сын? Чего не работаешь?

Парень пошмыгал носом:

– Да я сегодня в столбик махонький врезался, прямо хедером, половину зубьев смяло.

– Не смяло, а смял, потому что ты смял, понял?

– Ну смял, – скромненько согласился парень, топтался с ноги на ногу и шмыгал носом.

Груздь сплюнул: вот они все!.. Подрастает парень – и в Лукьяновку, там и работает, там и женится, там и остается.

– Когда ж в родном селе убирать хлеб будете?

– Да нам что ж, дядь Василий. Нам все равно. Нам сказали, в Лукьяновке, значит, в Лукьяновке… А к вам, слышал, бригаду пришлют опять из города.

– Летучих-то? Не слыхал ли кого?

– Из города. Из школы механизаторов. Как всегда. А шофера вроде автобазовские, тоже из города.

– А что за автобаза? Строители или нет?

– Кто их знает… Ну, я пошел, дядь Василий.

– К матери, что ль, пришел?

Парень ухмыльнулся, помолчал и двинулся и пропал в темноте. Только посвистыванье слышалось. Если б к матери, он бы еще раньше свернул, в пшеницу к девке шел, сукин кот, к местечку нагретому… Наплевать ему и на мать, и на деревню родную, а уж на него, на Груздя, он и слюны тратить пожалеет, чтоб плюнуть.

В день приезда почти каждая вторая баба судорожно убирала добро, лежащее во дворе, – лопаты, вилы, доски, колья, ботинки дырявые. Каждый год так, и хоть сроду шоферня гвоздя не утащила, разве что из баловства, но ведь вдруг утащат!.. И бабы суетились, метались в своих огородиках, прятали. Расстеленные и подсыхавшие на дерюгах семечки втаскивались глубоко внутрь двора. Перевешивались туда же и простыни, прозрачные от времени:

– Война, что ли? – удивлялись шофера.

Машины въезжали, а бабы перебегали улицу, тащили к куме или подружке простыни и тряпки, если свой огород был не так уж глубок кустами, чтоб развесить и просушить.

Одну такую вот перебегавшую бабу лихой Федюнчик отрезал машиной. Баба попыталась переждать, но и Федюнчик притормозил – не дал перебежать улицу. Баба помчалась вдоль дороги, но и он повел машину с соответствующей скоростью. Уже пять дворов пробежала она, и все это с тяжелым мокрым бельем в тазу, туда-сюда, но никак…

– Что ты, ирод, на душу мою навязался? – заблажила молодая бабенка на всю деревню. Она устала, взмокла, руки отяжелели. Встала.

Федюнчик приглушил мотор.

– Ну чего? Чего навязался, спрашиваю?

– А ты, дура, не ходи в солнце без головного убора.

И еще веселее крикнул:

– Удар солнечный получишь!

Шофера, вся колонна, хохотали: молодец Федюнчик, молодец, и только. Чего, в самом-то деле, как воров встречают?.. Но, как каждый год, все это бывало лишь в первый день, от настороженности, что ли, от засиделости деревенской. Уже к обеду вдоль дороги (продолжение деревни) был с криками, с безалаберной руганью, но быстро и ловко разбит палаточный лагерь из брезентовых серых палаток, и на поля поползли с грохотом и лязгом комбайны: самоходки и прицепные. Пошел день за днем; к счастью, дождей не было, и все двенадцать дней стояла жара.

Ранним утром с «первым петухом» – резким автомобильным сигналом, что давал дежурный, – брезентовые палатки оживали. Машины трогались гуськом. По улице вдоль деревни они ехали медленно-медленно, чтоб подобрать своих, и сигналили, не жалели. Из изб, от Валюх, Надюх и Женичек выскакивали парни, очумелые, с вытаращенными глазами, – один выскочил со скатертью, и баба кричала ему вслед:

– Стой! Стой! Ну зачем, зачем она тебе, черту?..

В машине смеялись. А тракторист уже запрыгнул в кузов и зябко поводил плечами, уже спал и кутался в захваченную скатерть, сам не зная, что это он и зачем взял.

– Мы на ней пообедаем, не волнуйся! – кричали из кузова растерявшейся бабенке, трясли тракториста, а он никак не отходил от сна, скатерть не отдавал, зяб и стучал зубами.

Одна из машин посигналила Иван Семенычу, то есть у избы Катерины. Иван Семеныч вышел подтянутый, уже готовый и очень серьезный. Вышла на крыльцо и Катерина, сунула ему в руки кое-что из еды, чтоб легче курилось.

– Как была ночка, сержант? – подшутил Гавря, приятель Федюнчика, и передал руль Иван Семенычу. Шофера не удивлялись тому, что Иван Семеныч ночует у бабы, хотя в этой же деревне у него собственная жена – ну, у бабы, значит, у бабы, заехать велел, вот и заехали… Больше подтрунивали над тем, что Иван Семеныч был очень серьезен, относился к каждому дню уборочной, как к бою или атаке, и повторял: «Настоящий солдат не должен уставать», «Настоящий солдат все должен уметь».

– Как ночка, сержант?