— В этой ситуации даже непонятно, какой конец трагичнее — быстрый или медленный.

— Пациенту, мне кажется, все равно, а вот близким…

— Вы часто возвращаетесь в тот день, Аделина Эдуардовна? — вдруг спросил Иващенко совершенно другим тоном, перестав в одно мгновение быть расстроенным сыном и став профессионалом психологом.

Это мне понравилось — такое умение переключаться с личных проблем на работу дано далеко не каждому.

— Нет. Могу сказать совершенно откровенно — с момента смерти мамы я сделала это впервые.

— И вас это никак не беспокоит?

— Меня беспокоит сеанс психоанализа в подземном переходе, Иван Владимирович.

— Извините, — снова смутился психолог.

До моего кабинета мы добрались молча, и по лицу Иващенко я видела, что он переживает свое случайное вторжение в мою жизнь и попытку покопаться в моих чувствах.

— Располагайтесь, — пропустив Ивана вперед, предложила я. — Кофе?

— Нет, спасибо, я уже успел с утра…

Я тоже решила повременить до встречи с Оксаной, уселась в свое кресло и машинально включила компьютер.

— Так я слушаю вас, Иван Владимирович.

— Дело в том… понимаете, у меня сложилось впечатление, что Станислава Казакова собирается сделать все эти операции вовсе не потому, что ей так уж мешает ее нынешняя внешность, — проговорил психолог, сложив руки на столе в замок и глядя на них, а не на меня. — Понимаете, она совершенно четко отдает себе отчет в том, что после восстановления будет выглядеть иначе. И осознает, какие последствия это повлечет за собой. Она совершенно собой довольна, если честно. У нее нет внутренних комплексов, которые неизбежно возникают у человека, нашедшего в своей внешности изъяны. Наоборот, Казакова не придает им значения. И я даже не знаю, как мне поступить в этой ситуации.

— В каком смысле?

— Ну, имею ли я право подписать ей разрешение на операцию. Будет ли это профессионально.

— Ну, если она кажется вам адекватной, то на каком основании вы ей откажете? Потому что она довольна собой? И потом — не маловато ли времени прошло? Один сеанс? Может, она просто бравирует, а позже раскроется, и вы обнаружите, что там проблем куда больше, чем вы могли предположить.

— Возможно. Но мой опыт подсказывает, что уже на первом сеансе человек, имеющий проблемы, непременно говорит о них. А Казакова — нет.

— И все-таки я вам советую провести еще пару сеансов прежде, чем что-то решать окончательно.

Иващенко как-то странно посмотрел на меня, я даже ощутила легкий холодок, пробежавший по спине, и поднялся:

— Я, пожалуй, пойду. Кстати, Аделина Эдуардовна, пациентка Владыкина, если я правильно понял, ваша подруга?

— Да.

— Тогда я не должен обсуждать с вами ее состояние.

— А что с ней не так? — сразу насторожилась я.

— Формально все в порядке, но… словом, внутренних проблем у нее куда больше, чем она позволяет всем увидеть.

— Ну, ее состояние никак не связано с пребыванием в нашей клинике, ей не предстоят оперативные вмешательства, а к вам Васильков ее направил по моей просьбе — хочу, чтобы кто-то попробовал помочь ей разобраться в себе. И лучше, чтобы это сделал профессионал.

— Мне, конечно, лестно, что вы доверили мне свою подругу, но… Ей на самом деле нужна психологическая помощь. Я не могу обсуждать это с вами, но поверьте — ей просто необходимо выговаривать то, что сидит внутри, иначе она станет пациенткой совершенно другого стационара. Оксана никогда не говорила вам о суицидальных мыслях? — огорошил меня психолог.

— Что?! Да вы смеетесь! — не поверила я. — Мы сто лет знакомы, я ее хорошо знаю и вижу насквозь. Никаких суицидальных мыслей у нее не бывает. Оксана — самое прагматичное существо, она ни за что не причинит себе вреда, даже обсуждать это нелепо. Она может, конечно, инсценировать нечто подобное в целях привлечения угасающего мужского внимания, но это не будет всерьез.

— Как знать… — загадочно проговорил Иващенко и взялся за дверную ручку: — Я все-таки пойду.

Дверь за ним уже закрылась, а я все сидела, уставившись в стену, и пыталась понять, всерьез ли психолог сказал мне об Оксане или просто хотел проверить мою реакцию. А может, он пытался выудить из меня какую-то информацию, необходимую ему для дальнейших бесед с моей подругой, черт его разберет…

Захар был дома, когда я вернулась после встречи со Стаськой.

Я поняла это еще на площадке, открыв дверь в общий длинный коридор — там стоял густой запах сгоревшей рыбы.

Ну еще бы — наверняка Захар поставил на огонь оставшуюся семгу и уселся за ноутбук, погрузился в работу и начисто забыл о разогревающемся ужине.

Так и было.

Кухня буквально утопала в черных клубах дыма, запах стоял невыносимый, а мой Лавров преспокойно сидел в кабинете и ожесточенно стучал по клавиатуре.

— Захар! — никакой реакции. — Захар, ты слышишь?! — снова ничего, и только когда я довольно сильно шлепнула его по плечу ладонью, Лавров вздрогнул и оторвал взгляд от монитора:

— Ох… ты вернулась? А чем у нас пахнет?

— Пожаром! — рявкнула я уже из кухни, где открывала окно и пыталась найти прихватку, чтобы спихнуть с огня безнадежно почерневшую сковороду с углями вместо рыбы.

— Я, видимо, увлекся, — виновато пробормотал муж, входя в кухню и отбирая у меня полотенце. — Не надо, я сам уберу. Ты смотри… вот задумался…

Я высунулась в окно чуть не по пояс, пытаясь отдышаться.

Легкие словно забило дымом, во рту ощущался противный привкус сгоревшей семги.

За спиной чертыхался Захар, пытавшийся отскрести от сковороды насмерть пригоревшие куски.

— Оставь, — махнула я рукой. — Все равно только выбросить… Ну скажи, вот почему ты такой? Ну как можно забыть сковороду на огне, а? А если бы я не пришла? Ты же так и настоящий пожар устроишь!

Захар продолжал ожесточенно скрести дно сковороды, что сопровождалось просто душераздирающими звуками, от которых у меня по спине поползли мурашки.

Я уже забыла, как пару часов назад боялась, что он ушел от меня насовсем, как не хотела возвращаться в пустую квартиру — сейчас я мечтала только об одном: чтобы Захар вот сию секунду, немедленно, исчез и перестал терзать мои барабанные перепонки.

Не в силах справиться с собой, я зажала уши руками и завизжала, срываясь в истерику:

— Прекрати! Немедленно прекрати, слышишь?!

В другое время Захар бы обиженно поджал губу, вышел из кухни и закрылся бы в кабинете до ночи, не откликаясь и не реагируя на мой голос. Но со вчерашнего вечера что-то в нашей семье пошло не по сценарию.