Людерса опять не оказалось дома.

– Куда он ушёл? – сердито спросила Женя.

Светловолосый немецкий парнишка словно не замечал гостей.

– Я не знаю, – буркнул он по-немецки.

Возле подъезда Женя задержалась, размышляя, что делать.

– Отправляйтесь к себе, Клиховский, – наконец определилась она. – Если что-то наметится, пришлю за вами. А я попробую застать Людерса там, где он работает. – Женя кивнула в сторону Лоцманской башни. – Ты, Нечаев, можешь сходить на завтрак. Потом возвращайся сюда и карауль этого хрыча возле дверей. Увидишь его – скажи, пусть дома сидит.

В ресторане по утрам кормили как на полевых кухнях – простой пшённой кашей, которую бойцы называли «блондинкой». Наверное, офицерское меню действовало только по вечерам. Про официанток из этого ресторана бойцы в госпитале рассказывали всякие чудеса, но официанток утром тоже не было.

Володя думал о Жене. Женя – прекрасная любовница, но она решила, что Володя – человек ведомый, которым нужно руководить. Почему так? Потому что он не хам, как Перебатов? Потому что посочувствовал немцам? Или потому что окопы не вытравили из него семейную интеллигентность?

К немцам у Володи был свой счёт. Зимой сорок второго его маму и сестру эвакуировали из Ленинграда. На Ладоге их машина провалилась в полынью от бомбы. Какой ужас испытали Светланка и мама, когда захлёбывались подо льдом в глубине озера? Иной раз это снилось Володе, и он кричал, просыпаясь будто от внезапного ожога. Он знал: ничто и никогда не избавит его от боли.

Его отец погиб в тридцать пятом в геологической экспедиции. Володе тогда было тринадцать. После школы он сумел поступить в Горный институт. Наверняка сыграла свою роль фамилия – в Горном хорошо помнили доктора наук Нечаева. На первую практику Володя поехал в Сибирь. Его отряд обследовал реку Таймура в Эвенкии – искал бокситы. Выбравшись к людям, геологи узнали, что уже два месяца идёт Великая Отечественная война.

Володю не отпустили домой, оставили при геологическом управлении в Енисейске. Такова была необходимость военного времени. Геологам давали бронь – освобождение от службы. С этой бронью студент Нечаев боролся три зимы. А три лета, три полевых сезона, он провёл в глухой тайге с поисковыми отрядами из инородцев, спецпереселенцев и заключённых. В сорок четвёртом году стало ясно, что бокситов на реке Таймуре нет. С Володи сняли бронь и наконец-то призвали в действующую армию. И он сразу угодил в кровавую баню Восточной Пруссии. Так что Женя напрасно считала его тюфяком.

Из ресторана Володя направился обратно на улицу Лоцманов. Он не думал, что парнишка-немчик сидит дома: немцы расчищали улицы. Володе хотелось рассмотреть фотографию крейсера в квартире Людерсов. Он пару раз постучал, подождал из вежливости, отодвинул дверь и шагнул за порог.

Парнишка был дома. У Володи мелькнуло в голове, что немчик спал – на шорох отодвинутой двери он вскинулся на койке, прикрываясь одеялом. И Володя вновь увидел те же огромные от страха глаза, что и тогда, в подвале. Взгляд парнишки на мгновение метнулся куда-то в сторону, и мгновения Володе было достаточно – у него сработал навык бойца из штурмовой группы, которая квартал за кварталом перетрясла Инстербург и Кёнигсберг. Володя гибко уклонился и оттолкнул того, кто набросился на него с тыла.

Нападавший пролетел мимо, ударился о гардероб и тотчас развернулся. Это был невысокий и крепкий парень в мешковатой одежде, явно с чужого плеча. Белёсая щетина. Отросшие волосы. Голубые, точно вываренные глаза. Похоже, парень был моряком: он сжимал несуразно длинный кортик. А Володя уже держал перед собой венский стул ножками вперёд. За спиной у Володи зиял открытый дверной проём – путь к отступлению.

Моряк отшвырнул кортик и вытащил из-под пиджака парабеллум. Ствол уставился на Володю. Моряк помедлил, тяжело дыша, и кивнул на дверь:

– Уходи!

Он говорил по-немецки, но всё было ясно. Убить русского без шума не получилось, а стрелять моряк не хотел: выстрел привлечёт внимание патрулей. Пускай русский убегает и поднимает тревогу – это займёт больше времени и даст моряку фору, чтобы выскочить из дома и затеряться в развалинах.

– Собирайся! – властно приказал моряк парнишке.

– Я не пойду с тобой! – с ненавистью ответил тот.

Моряк не знал, что делать, и боялся отвести глаза от Володи.

– Этот русский увидел здесь меня, – сдавленно сказал он, стараясь убедить парнишку. – Он поймёт, что я из «Вервольфа». Если ты останешься, тебя возьмёт их контрразведка! Тебя будут пытать и расстреляют!

Володя догадался: моряк хочет, чтобы немчик ушёл с ним, и стращает его русскими застенками за связь с «Вервольфом»… Значит, он, Володя, нужен моряку и может убраться отсюда живым! А немчик… Если немчик уйдёт с моряком, то погибнет, потому что рано или поздно весь «Вервольф» перебьют.

Володя кинулся на моряка, целясь поймать ножками стула в захват его руку с пистолетом. Моряк не ожидал атаки. Парабеллум со стуком отлетел в сторону. Володя и моряк с грохотом повалились на пол. Моряк был меньше ростом, увёртливее, да и стул мешал, поэтому Володя пропустил мощный удар в живот. Володя опрокинулся набок, а моряк дёрнулся к оружию.

Мальчишка стоял у окна в одной рубашке и с голыми коленками. Обеими руками он держал парабеллум, направленный «вервольфовцу» в лицо.

– Стреляй! – рявкнул Володя мальчишке.

В схватке не место колебаниям или жалости. Но немчик не выстрелил.

– Я с тобой не пойду! – со страстью повторил он «вервольфовцу».

И Володя вдруг понял, что никакой это не мальчишка. Это девушка.

«Вервольфовец» поднимался на ноги. Володя потянулся и цапнул кортик.

«Вервольфовец» затравленно поглядел на русского солдата с кортиком, на девушку с пистолетом и одном прыжком исчез из комнаты.

Девушка словно сломилась и беззвучно зарыдала. Володя встал, опираясь о кровать, стащил одеяло и укутал девушку, а потом мягко отобрал пистолет.

– Кто это бы-был? – спросил он.

– Мой жених… – прошептала девушка.

* * *

Они познакомились на рождественском балу в канун сорок пятого года. Фрау Зибель, штаммфюрер городской организации «Вера и красота», считала, что девушкам выпускных классов гимназии следует заводить знакомство с курсантами Школы подводного флота: это настраивает молодых людей на идею патриотического брака. После Рождества в Ютландском зале Школы партийное руководство проводило бал для гимназисток и курсантов.

Получилось незабываемо. Звучали вальсы, и оконные стёкла чуть звенели от лёгкой новогодней вьюги. Все девушки были прекрасны, а все юноши – как морские боги. И глаза у Зигги Киперта оказались цветом подобны Атлантике.

В том январе они встречались на мосту Гинденбурга, на полпути между Школой подводников и улицей Лоцманов. В канале Грабен блестела чёрная вода, и над Пиллау сиял маяк. Ещё всё было хорошо: война остановилась на границе, и Зигги мечтал о рейдах к побережью Флориды или устью Ориноко. Они целовались под фонарём, как в песне «Лили Марлен»: «Под тем столбом фонарным шептал я о любви. / Сбегал я из казармы к тебе, моя Лили. / Ты только позови меня, моя Лили Марлен!..» А потом русские начали наступление, и всё стало очень плохо. Маяк погас. Занятия в гимназии прекратились, в здании расположился госпиталь, и Хельга теперь ухаживала за ранеными. На Пиллау обрушился поток беженцев. Пал Инстербург. Взорвался форт Штиле. И славный Зигги Киперт тоже изменился. Он уже не тянул Хельгу в тень, где можно целоваться, не пытался обнять её. Он горел жаждой сражений.